До потрясения мира оставались секунды. «Полароид» вспыхнул луноподобным светом и зашуршал, выталкивая картонку. Эмилия с резвостью годовалой газели (чего бы я никогда не подумал!) спрыгнула с пьедестала и, не дав мне опомниться, рванула из чрева фотоаппарата то, что неминуемо должно было стать шедевром.

Лучше бы гам ничего не проявилось… Я смотрел не на фотографию, я смотрел на Эмилию. Её лицо, пребывающее в преддверии блаженного торжества, блаженством так и не озарилось. Что-то не сбылось в планах моей девушки. Глаза Эмилии растерянно разглядывали выплывающие из небытия собственные контуры и округлялись, округлялись…

Мне стало интересно, гораздо интереснее, если бы я увидел довольное сияние на её лице.

— Дай посмотреть! — протянул я томящуюся длань.

— Сволочь! — последовал неожиданный и грубый отказ.

— Это почему? — искренне удивился я.

— Потому что снимать не умеешь!

Эмилия скомкала фотографию и со злостью бросила на пол. Затем размашисто наклонилась, подняла и потрясла ею перед моим носом.

— С чего у меня ноги такие! — глаза девушки метнули нешуточные молнии. — У меня шикарные длинные ноги! А здесь — здесь какие-то коротыги!

— Дорогая, у всех женщин ноги короткие, — робко вставил я словечко. — Потому-то вы каблуки и носите.

— Сволочь ты, а не фотограф! — я в очередной раз удостоился неприятного эпитета.

После молчаливого одевания хлопнула дверь. Вот тебе на! Никогда не видел любимую девушку такой разъярённой. Проклятый клочок бумаги, напичканный загадочными химическими реактивами, разрушил иллюзии Эмилии относительно своего уникального образа, а заодно, похоже, и нашу любовь.

Прошло два дня. Причина её гнева мне явственно обрисовалась нелепой и даже смешной, но Эмилия не звонила и не появлялась. К трубке потянулась моя рука.

— Приветик, — радостно проблеял я, забрасывая пробный шар на мировую.

— Что хотел?

Совсем забыл сказать, Эмилия не из тех, кто тает быстрее мартовского снеговика. Я развиваю покаянную тему:

— Может, «Полароид» того… выкинуть? Или об стену?

В трубке тишина. Виновный найден, готов понести наказание. Это для моей девушки меняет дело.

— Зачем об стену? Утопить! — голос Эмилии не скрывает остатки мести.

— Согласен, — с дикой радостью отзываюсь я. — Ещё и камень привязать. Чтоб не всплыл.

На той стороне полное одобрение. О, женщины!

— Топить вместе пойдём? — напористо интересуюсь я и тут же предлагаю: — В центральный парк можно. В пруд!

Прощаться с «Полароидом» Эмилия приходит в восхитительном брючном костюме огненного цвета, в лакированных бордовых туфельках на шпильке с Эйфелеву башню. Глядя на неё, я в первый миг забываю зачем пришёл.

— Держи подлеца, — протягиваю злополучный аппарат.

Девушка изящно берёт его тонкими белыми пальчиками.

Без обиды и злости. Нет, в самом деле, что-то в Эмилии есть! Если этого не видит фотоаппарат, то должен увидеть я.

— Может, простим?

Это не ваш покорный слуга предложил. Учтите. Но предложению я рад.

— Ещё один шанс заморской твари? Только за! Тем более в кассете пять зарядов осталось.

— Давай тут, — предлагает моя девушка, и глаза её озаряются умопомрачительным блеском.

Я кашляю от неожиданности — тут, прилюдно, ещё одна эротическая сессия?

— В одежде? — с надеждой на здравый смысл и скромность Эмилии спрашиваю я.

Моя красавица понимает, в чём дело, смеётся.

— Конечно!

Я? Я всегда готов. Эмилия становится около роскошной клумбы белых тюльпанов. Вжик!

Я держу фото, пока образ моей девушки не расцветёт на бумаге во всей красе. Эмилия игриво тянет ко мне руку, я так же игриво отворачиваюсь от неё. В задорной пляске мы полминуты скачем вокруг клумбы.

Наконец, вижу — просто чудо! И непорочные тюльпаны, и пейзаж с невероятно сочной листвой, и далёкая небесная синь, и, конечно же, моя любовь.

В красных шёлковых брюках и блузке, с воздушными клубами каштановых волос Эмилия смотрится восхитительно. Чёрт побери! Зачем нам эротика, если тайна под покровом в тысячу раз привлекательней?!

Я протягиваю снимок Эмили. Её узкие, настороженные глаза впиваются в фотографию. Пять секунд ожидания. Лицо Эмили обращено на меня. Она счастлива.

Я тоже.

С Семёном Петровичем Шубило произошло чудо — нежданное и божественное: к пожилому клерку компании «Счастливый дом» пришла вторая любовь. Зажгла её в, казалось бы, навеки упокоенном от подобных бурь сердце Семёна Петровича новенькая сотрудница. Запалила вмиг, в секунду! И не словами горячими, не обещаниями райскими, а лишь обликом одним тленным, лишь появлением пред очами его.

Женщину тридцати пяти лет — в строгом костюме цвета пасмурного неба, где жакет, как полагается, без вызывающего декольте и юбка длины целомудренной — аккурат по колено, утром представило начальство «Счастливого дома».

Фирма заполучила нового экономиста, а Семён Петрович заполучил ничем не сбиваемый сердечный галоп. Всем, по его уразумению, взяла экономистка! И тем, что симпатична не кричащей красотой, не горящими самодовольством глазами, не яркими брезгливыми губами, а редкой уж по нынешним дням тихостью и обречённой смиренностью. И каблуки — не ходули поднебесные и не удилища, а высотой в разумную меру. Потому как понимает человек закон земного притяжения и уважает.

На радость Семёна Петровича, правая рука приглянувшейся экономистки оказалась без обручального кольца, хотя сей факт воспринял он скорее удивлённо — «Кто же от такой дивной крали отказался?!» — и даже осуждающе — «Совсем народ на ценные штучки нюх потерял!»

Так крепко охватили Семёна Петровича трепетность и нежность к новоявленной особе, что решил он не мучиться в тайной безнадежности, а пробудить ответное чувство — дать о себе знать как о мужчине, ого-го-го ещё на что способном! Бес, несмотря на седину Семёна Петровича, ударил ему не в ребро и не ниже пояса (куда частенько бывают бесовские приветы), а в самое сердце, и оно от томного наваждения колотилось, как в молодости — часто, гулко, волнующе.

Правда, тогда его драгоценная Раечка — ныне здравствующая и прочно связанная с ним семейными узами, в их любви сама взяла инициативу: призналась в чувствах, вытянула признания из него и пожелала их отношения в ЗАГСе закрепить. Всё вышло просто, само собой, ладненько. Тут Семёну Петровичу приходилось полагаться лишь на себя.

Не мешкая, он заскочил в мужскую туалетную комнату и долго там рассматривал своё отражение. Рассматривал взыскательно, словно впервые видел за много лет. Открытия породили лишь душевный стон: «Кто, кто придумал эту неизбежную старость?! Кто изобрёл? Где прячется тот гадкий червячок, что выедает молодость и красоту, здоровье и бодрость? Поймать бы ползучего глиста да изрубить на тысячу кусков!»

Препротивнейшие морщины — лицо будто сохой бороздили — глубоко, прилежно! Куда бы их подевать, каким чудом сровнять? И кожа стала какой-то чужой, глиняной, обрюзгшей. Ведь молод он душой, там, внутри, всё в порядке, и возгоревшийся пламень любви тому подтверждение, а снаружи… на тебе! Какой-то горшок музейный — обветшалый и унылый! И волосы…

Взгляд Семёна Петровича упал на причёску: прореженные годами заросли не то, что раньше — буйные да шелковистые, а что осталось, взлохмачено, спутано — заброшено. Однако ж, если и получится что из немедленного омоложения, так это причёска.

Остаток дня Семён Петрович избегал возникать перед объектом внезапно вспыхнувшей любви, ибо удручён был видом своим, да и знал — первое впечатление штука тонкая. Готовить себя к нему надлежало серьёзно, с толком, с расстановкой — и после работы Семён Петрович прямиком побежал в парикмахерскую.

«Чтобы поприятнее… помоложе…» — путанно растолковал он парикмахерше свои мечты о новом облике. Та долго стрекотала машинкой, с размахом щёлкала ножницами, и наконец Семён Петрович отряхнулся от волос, осмотрелся. Годков пять-семь мастерица ему сбавила: не старческое запустение теперь царило на голове, а приятная мужская солидность — ровненько, аккуратно, даже благородно! «В ванной ещё лицо кремом жены помажу!» — запланировал он серьёзное наступление на возраст.