Трубку телефона Григорьев брезгливо перебирал пальцами, словно держал холодную скользкую змею.
— Андрей, — он взялся говорить неуверенно, с паузами, — я слышал… Фалолеев… с деньгами ещё кого-то кинул? — пока доносился смех всё понявшего торговца водкой, хрипло прокашлялся. — Подскажи.
Глава 25
О Фалолееве без всякого преуменьшения можно было сказать — раздет, обобран до нитки во всём, что на этом свете имеет для человека даже малую значимость, не говоря уже про здоровье, душевное тепло, жильё, деньги и завтрашний день. Но он продолжал с остервенелым напряжением загадывать себе светлое будущее: «Согласится Рита, примет! А уж я для её счастья землю взрою, всё переверну! И ладно, что глаз, нога — мозги-то математические ещё при мне!»
Ничем не обоснованный оптимизм махрового неудачника окружающих раздражал вдвойне. Такой страдалец всякому лишь в обузу, ибо люди даже весьма приличные от своих проблем день-деньской отбиваются, отбиваются и отбиться не могут. А тут какой-то полураздавленный червяк в хрустальные небеса курс прокладывает, о каких-то счастливых переменах мечтает…
В общем, болтаться в квартире у старого полкового товарища, который только по прежним временам товарищем был, разутому-раздетому Фалолееву не пристало. Пора и честь знать — очень быстро намекнули ему. Он всё понял с первого раза, взялся за сумку.
Место для житья (помилуйте, какие гостиницы!) выбрал в лесу за окружной дорогой, в густом молодняке на склоне сопки. Построил приземистый шалаш из сосновых веток, у товарища разжился старым военным тряпьём, чугунным казённым чайником и помятой кружкой. Почти бомж, разве что паспорт при себе и жажда света в конце тоннеля.
Режим на природе у Фалолеева сложился простой: скромно поесть харчишек собственного приготовления, проехаться домой к Рите, с колотящимся сердцем узнать, не охватило ли её желание союза с ним? А так всё сидеть смирно, не искать приключений.
От нечего делать он каждый день штурмовал верх сопки, и оттуда долго смотрел на город. «Чита! Чита! — горестно надрывалась воспоминаниями его раненая душа. — И лет-то немного прошло, как приехал сюда лейтенантом, а позади служба, разгульная жизнь… лихолетье, сгоревшие мосты…»
К лучшему поменять жизнь ему остался лишь маленький мосточек — хлипкий, обветшалый, чудом зависший над пропастью, над бездонным небытием. И теперь он ждёт от Риты единственного слова «да», чтобы побежать по этому мосточку к собственному спасению! Если же нет… нового уже никогда и ничего у него не сложится!
Он, Гена Фалолеев, не с потолка такой вывод взял — три долгих, невыносимых года прошло — калекой в новые обстоятельства и так и эдак вживался. С каких только сторон не прилаживался к счастью, какие только придумки в ход ни запускал — не пошла фортуна навстречу: ни на метр, ни на сантиметр. Даже не посмотрела, подлюка, в его сторону.
А она ему и не нужна теперь, эта капризная и обманчивая цаца. Оборвётся мостик к Рите, значит, всё — финита ля комедия. Окончательный финиш, ибо выжат он до предела пустоты, обессилен до состояния трупа, уничтожен живьём, и единственно логичная дорога ему в небытие, в могилу! Закопают дешёвый гроб с бездомным неудачником без почёта и рыданий, и как будто не было на земле весёлого и рискового парня Генки Фалолеева — красивого офицера, мечтателя до генеральской дочки и охотника за человеческим счастьем!..
Когда-то по совету Григорьева он принялся читать книжки
— подвернулось чеховское изречение «выдавливать по капле из себя раба». А в нём и не было никогда раба, был балагур, оптимист, свободная душа! И надёжным товарищем был до этой подлой заварухи! Смотрел в завтра, как в светлую сказку! И что — сказка наступила? О нет, наступила не сказка, наступил неописуемый ужас, мрак, жуть. И этот мрак, ужас и жуть каждым Божьим днём стали клонить его к земле, напитывать его рабством, по капле, по капле! Насильно!.. Вот так го всё вышло, совсем не по Чехову…
Вечером, подкладывая под себя (поверх сосновых веток) парадную шинель с капитанскими погонами, он с ожесточённой обидой на судьбу размышлял, что с последней своей проблемой, то бишь небытием, справится без задоринки. Парень он хоть теперь и негордый, но кое-что из прошлого на эту тему вспомнит: наложит на себя руки под пение «Варяга»! «Вставайте, товарищи, все по местам…»
На дно, так на дно! Не с соплями жалости или дёргаными истериками, а с твёрдым, мужественным пониманием, что кончилось для него земное кино. Кончилось. Его «математическая» функция устремилась к нулю и нуля всё-таки достигла! Может, и по нелепому закону достигла так рано, а… может, и по закону справедливости… кто знает?
Он в любом случае устроит в этом неприветливом мире заключительный персональный парад! «И прозвучит его аккорд! Ак-к-кор-рд!» — проскрежетал он переделанную строчку Высоцкого и для последнего аккорда наметил высокую сосну в минуте ходьбы от шалаша. У неё над землёй три метра неохватный голый ствол, а потом толстые длинные ветки — он повиснет красиво! В струях лёгкого ласкового ветерка! Повиснет как немой и укоряющий этот мир маятник! А ещё, он облачится в парадную шинель с золотыми погонами. Кумир Григорьева капитан Енакиев ставил в последнем бою точку карандашом, он — Фалолеев — завернёт её тонкой петлёй!
У Фалолеева сдавило горло от жалости к себе: кто бы предположил, что на этот свет родители отчеканили его для экскурсии по аду. Не для счастья родили, не для полёта или выдающегося дела (он с удовольствием бы оказался на месте капитана Енакиева) — он появился тут обозреть всю мерзость людскую. Да и какая это экскурсия, обозрение? Он не любопытствующий зевака, он какой ни есть главный экспонат мучений адовых, из самого образцового пекла!
Прямо в ранних сумерках ему захотелось увидеть финиш своей жизни — громадная необъятная сосна и слегка покачивающееся тело в парадной шинели. «Вот только китайские кроссовки чрезвычайно нелепы, — подумал он с огорчением, — поношенные, с красной прострочкой… Эх, сапоги бы!» Ухватив шинель, он подался из шалаша.
Примерять шинель с капитанскими погонами он взялся совершенно обычно, потому как вещь им предполагалась чужой, но когда на серебристой грязной подкладке мелькнула еле приметная буква Ф — его фирменная, с наклоном, больше похожая на глобус, он вздрогнул, словно от удара хлыстом: его лейтенантская шинель! Он схватил шинель трясущимися руками как самую драгоценную на земле вещь, стал разглядывать и умилённо гладить шершавой ладонью. Его шинелюшка, его!
И сразу очень ясно вспомнилось, отчего на погонах по четыре звездочки, — на ноябрьский (ещё социалистических времён!) парад он стоял ассистентом при полковом знамени. Высокий, статный, с шашкой наголо, с красной атласной перевязью — загляденье было неописуемое! А быстро «вырасти» до капитана ему приказал командир полка, чтобы ассистент при знамени смотрелся солидно!
Потом ещё был парад… затем шинель праздничного применения более не имела… Потом, после увольнения, он собрал две коробки военных шмоток, пристроил их в гараже сослуживца и, как водится, забыл. Да и сдалась ему тогда эта пошлая военная форма, когда накатил гражданский рай?..
Сейчас же лейтенантскую шинель Фалолеев воспринял как дорогого воскресшего друга. «Милая шинелька, подружка… счастливых… сладостных дней!» — прижался он худой изувеченной щекой к тиснённому золотому погону. Всё в голове Фалолеева всплыло: как шили её в ателье, как ещё курсантом ходил он на примерку, аж сердце рвалось тогда из груди, в зеркало не мог на себя насмотреться! Казалось, будто горные снега, осиянные лиловым лунным светом, плотно окутали его плечи и подтянутое молодецкое тело… А уж как красив, шикарен был взмах длинной расстёгнутой полой — почти как у кавалеристов гражданской войны! Воздух загребало, будто парусом, и как сверкали оттуда начищенные до блеска голенища!
С неё, с верной шинельки, начинался путь в эту страшную, как оказалось, жизнь… Теперь грязная, рваная, прожженная… она обычной тряпкой доживала свой век. И у неё, бедолаги, если разобраться, тоже не сложилась настоящая военная судьба… про парады страна забыла…
