Лейтенант вытянул за собой коричневый кожзамовый чемодан о двухремённых застёжках-пряжках, заученным движением поправил форму и, даже не пытаясь согнать с белого, красивого лица тревогу, осмотрелся.

Полевой лагерь раскинулся у подошвы невысокой голой сопки. Дюжина отделенных палаток выстроилась в строгую, трассированную линейку, которую начинал пост дневального с деревянным окрашенным грибком, телефоном, красным пожарным щитом. Чуть на отшибе, в двухстах метрах, виднелась столовая: полевая кухня и две огромные палатки — солдатская и офицерская; и уж совсем поодаль, на вычищенном песчаном квадрате, располагался огороженный специальными лентами артиллерийский парк, где в три аккуратных ряда выстроились зачехлённые гаубицы, примкнутые к грузовикам-тягачам.

Из кабины прибывшего «газончика» лениво, расслабленно вылез низкорослый майор с чёрными ершистыми, словно сапожная щётка, усами. Держа за угол красную тоненькую папку, майор поздоровался с Григорьевым за руку, махнул на лейтенанта:

— Принимай, Михалыч, пополнение! На второй огневой взвод.

Поняв, что капитан с невозмутимым, умиротворённым лицом и есть нужный ему командир, лейтенант, вовсю показывая строевую удаль, размашисто шагнул навстречу.

— Лейтенант Фалолеев! Прибыл для прохождения службы!

Григорьев водрузил на голову тёмно-зелёную фуражку, ровной рукой сделал чёткую отмашку у виска.

— Григорьев. Олег Михайлович. — Потянувшись здороваться, добавил: — Капитан.

— Без всяких вливаний в коллектив! — полушутливо, полусерьёзно погрозил усатый майор, ткнул указательным пальцем в чистое небо. — Сами знаете, какая в верхах реакция!

— Знаем, — Григорьев чуть насупился. — Бутылку не успеешь открыть, сам Горбачёв тут как тут! Сторож сухого закона! — и, поманив стоящего недалеко солдата, кивнул на лейтенанта: — Проводи к офицерской палатке!

Когда сумерки, оттенённые серым, затянутым небом, уверенно перебороли день, стихла полигонная суета, в дивизионе объявили ужин. Солдаты, усталые, перепачканные пылью, гарью и орудийной смазкой, гремели котелками в очереди к дымящей полевой кухне, скупо переговаривались.

Ужин офицерам второй батареи Григорьев приказал подать в палатку: побеседовать с новоприбывшим капитан затеял за чаем. Меньше народу и обстановка доверительная, не проходной двор, как в столовой. Командир батареи, два его взводных — старшие лейтенанты — и новичок уселись за стол и принялись с аппетитом наворачивать разваренную пшённую кашу с тушёнкой.

Лейтенант, конечно же, удостоился нескрываемого любопытства: какое училище окончил, откуда родом, какие орудия освоил лучше всего и какие нравятся особо?

— Училище — коломенское! Нравится сотка «Рапира»! Изящностью нравится, мощью… по баллистике — дальнобойные люблю, — рапортовал тот с полной открытостью. — А родом из Мценска, Орловской области, мать, отец — простые люди.

— Мценск! — оживился Григорьев, поднял от тарелки слегка прищуренные глаза. — «Леди Макбет Мценского уезда» читал?

— Нет.

— Что ж ты, братец? Это же литература! Лесков!

— Я больше математикой увлекался, задачки, олимпиады…

— Ну-ну. Женат? — спросил Григорьев.

— Куда такое счастье? — восклицание молодого офицера окрасилось то ли насмешкой, то ли горькой обидой. Тут он смутился своей откровенности, по-военному отчеканил:

— Пока нет!

— Ясненько, — кивнул капитан и, глядя на красивое холёное лицо лейтенанта, которое ещё не привыкло общаться с бритвой, на высокий гладкий лоб, на тонкие девичьи пальцы, не без иронии полюбопытствовал: — В артиллеристы что подался?

— Странный случай вышел, — вспоминая о чём-то далёком, широко, даже азартно улыбнулся Фалолеев. — По математике, ещё в девятом классе, районная олимпиада была, я первое место занял. Председательствовал мужчина один — седой, с орденским планками. Он мне руку пожал и говорит: «Таких умных хлопцев — непременно в артиллеристы!» Училка из комиссии, правда, всполошилась: «С такими-то способностями лучше в институт!» А седой ветеран и говорит: «В советской армии золотые головы тоже нужны».

— Дело мужик сказал, — с явным удовольствием кивнул Григорьев, хотя против воли держалась мысль, что с такой дворянской наружностью лучше уж в астрономы — пялиться в телескоп спокойненько, никому ничего не приказывать, никуда не стрелять, потому как хлеб артиллериста не просто цифирки тасовать.

— А я из-за капитана Енакиева в артиллерию подался, — признался Григорьев с грустью и ностальгией. — Слыхал про такого?

— Нет, — растерянно пожал плечом Фалолеев.

— Не знаешь? — капитан в удивлении замер над кружкой чая. — «Сын полка» читал? Катаева?

— Вроде читал. В школе.

Григорьев сделал последний глоток, отставил опустевшую кружку.

— Вроде! — с явным неодобрением хмыкнул он и, словно выговаривая за серьёзный проступок, взялся просвещать зелёного лейтенанта, аргументируя каждое слово взмахом указательного пальца. — Эта книга о трёх вещах — о войне, Ванюше Солнцеве и об артиллеристах. С неё настоящий артиллерист начинается. Понял?

— Понял, — кивнул лейтенант, и лицо его налилось виноватой краской, которую, впрочем, в полутёмной палатке никто не разглядел.

Командир батареи смягчился, посмотрел на часы и лёг на кровать.

— Что-то ты настораживаешь, дружок. Высшую математику всю жизнь зубрить? Надо и толковые книги почитать, они про жизнь, про людей.

— Наверстаю, товарищ капитан! — белые, ровные, один к одному зубы Фалолеева сверкали в полумраке изрядным оптимизмом.

— Наверстай! — Григорьев примостился на заправленной кровати в сытую, блаженную позу — на спину, закинув руки за голову. Минутку-две он думал о чём-то своём, упирая взгляд в линялый брезент палатки, потом не выдержал собственных молчаливых рассуждений, приподнялся на локте.

— А я вот на всю жизнь запомнил — у Енакиева последний бой: разрывы, гибель товарищей, всех, подчистую; смерть вокруг, а он недрогнувшей рукой записку пишет, ставит аккуратную точку… сына приёмного спасает… Человек! Мужчина! Офицер! — патетически воскликнул Григорьев, но всё получилось от души, естественно, без пафосного перебора. — Григорьев снова опустился на спину и тихо добавил: — Из-за этой точки я в артиллеристы и пошёл.

— Он на самом деле был — Енакиев? — с нескрываемой растерянностью подал из-за стола голос лейтенант.

— Какая разница, — капитан пристально уставился на новичка, хотел что-то горячо пояснить, но осёкся и лишь фыркнул: — Конечно, был! Стали бы книгу писать, если б не был.

Подъём в дивизионе играли в шесть часов. К подъёму, ни свет ни заря, заявился командир дивизиона Бужелюк — сухопарый, надменный майор, с вылезшим вперёд острым подбородком и сплюснутым с боков носом, напоминающим больше кость, нежели плоть. Как лицо с большими связями, майор позволял себе разные вольности, за которые обычный смертный уже поплатился бы карьерой. Таковы были и его домашние ночёвки, когда вверенный ему дивизион, с полным комплектом офицеров, пребывал на полигоне безотлучно, а сам Бужелюк спокойно отправлялся на чистую постель в город.

О том, что Бужелюка продвигают по блату, в артполку знали все, как и все были в курсе особого нетерпения этого рьяного карьериста. Приказ о вступлении его на подполковничью должность пришёл ещё при капитанском звании. В нужных верхах так напористо поддали в «бумажный парус», что офицер скакнул круче резвого коня, через два барьера сразу.

Неожиданно холодное, до ноля, утро не располагало к оживлению и бодрости, и Бужелюк, в принципе не способный к простому обращению, молча, с наполеоновским видом прохаживался туда-сюда вдоль линии палаток и через каждые десять шагов важно поглядывал на часы. Григорьев в ожидании последних минут перед подъёмом наводил на сапогах блеск и негромко бормотал под нос:

— Боги войны в атаку не хо-одят! Боги войны попивают винцо-о!

— Где ты песню-то откопал? — покривился дивизионный командир, резко провернувшись на каблуках. Как любой скороспелый выдвиженец, он не имел привычки говорить подчинённым офицерам «Вы» независимо от их возраста. — Чушь какая-то, а не песня! Я понимаю «Артиллеристы! Срочный дан приказ!» А тут — винцо! В стране перестройка, партия за трезвость борется, тебе — винцо! Мало за прошлое употребление досталось?