Вернётся, попросится, никуда не денется! И тогда до самой смерти будет почитать его за благодетеля! Через слёзный опыт почитать, через лично жёванное горькое мочало, от которого ни проку, ни удовольствия. Надо, надо женщине доходчивый урок дать, не то без хорошего взнуздывания будет носить сё по сторонам не с Фалолеевым, так ещё с кем. Жизнь длинная, а в его положении такие занятия вовремя надо организовывать, пока в силе и сам собою ничего. По всем правилам стратегии организовывать.

Однако двухдневной «стратегической» паузы хватило, чтобы Григорьев весь извёлся, по живому исполосовал себя внутри, потому как сплошь, без роздыху одолевали тяжкие мысли, глупое самоедство и несуразные, кошмарные гадания.

Как наяву, виделись ему разговоры между Ритой и Фалолеевым, представлялось, как без малейшего зазрения совести давит Фалолеев на самое больное женское место — жалость. И что натрещал этот неудачник про свои страдания в Ритины уши таких фантастических историй (благо, они все в его несчастном облике), что та готова родную мать и сына продать, лишь бы «Фантомасу» чем-нибудь угодить! И уж наверняка к ногам её выложены обещания, клятвы, заверения в любви до гроба, расписаны посулы великого счастья, состроены дивные планы совместной жизни, вплоть до рождения второго, уже их ребёнка!

Представление фалолеевских и Ритиных замыслов по второму ребёночку, и что ужаснее всего, очень явное представление реализации этого замысла, вклинилось в голову Григорьева в вечерний час пик. Его словно подключили к трансформатору в тысячи вольт — в глазах побежали разноцветные круги, мозги сдавило тугой, сильной волной, всего заколотило, затрясло.

Не видя перед собой светофора, он рванул на перекрёсток при красном свете. И случилась бы тут страшная беда, потому как в правый бок «Рафика» уже нёсся лихой военный водитель на шестьдесят шестом «газончике» и грузовик наверняка бы всадил своим высоким бампером по доброй половине пассажиров, да только офицер возле солдата-водителя быстрее всех понял, что к чему, и что есть силы гаркнул своему подшефному: «Тормози!»

«Чёрт! Я же с людьми! — разом вспотели от страха у Григорьева руки и подмышки, высокий лоб. — Домой, домой, пока в аварию не влетел!» Его желание закруглиться на сегодня с извозом полностью совпало с желанием испуганных пассажиров, которые, пережив шок, с угрозами и руганью затребовали немедленной высадки.

Из гаража к подъезду Григорьев брёл удручённый, с настроением поддать два стакана водки и ни о чём вообще не думать. Неожиданно из деревянного детского домика, как из скворечника, наперерез ему вывернулся изуродованный Фалолеев. «Боже! До квартиры добрался!» — охнул Григорьев и остановился. Впрочем, единственный плюсик созерцание врага всё же принесло. От простой логики: раз Фалолеев тут, рядом, значит, Рита сейчас без него, тут же отпустила бешеная, клокочущая ревность.

— Видел, как Надюша твоя вышла, — Фалолеев не здоровался и не тянул руки, но говорил бодро, иронично. — Не изменилась, чуть-чуть потолстела. Она знает, что ты бурно на стороне размножаешься?

Фалолеев смотрел строгим прокурором, Григорьев в ответ на едкую реплику молчал.

— Что скажешь?

— Что скажу? Мотал бы ты обратно в Мценск или ещё куда!

Теперь затих Фалолеев. Не торопясь делиться скорыми планами на Мценск, он стукнул пальцем через куртку по чему-то стеклянному, миролюбиво сказал:

— Давай, Михалыч, как в старые добрые времена, посидим у тебя на кухне, водочки пропустим!

— У нас рукопожатия на Эльбе не будет! Я бы знал твою натуру, пристрелил бы такого однополчанина еще леи десять назад! На полигоне, втихомолку!

Фалолеев не обиделся.

— Что я бы сделал десять лет назад, если бы знал! М-мм! — он потряс чуть головой, без подделки изобразив мечтания, затем быстро вернулся с небес. — В гости-то пригласишь?

Григорьев давно смекнул, что разговор с таким типом в квартире зло во сто крат меньшее, чем перебранка посреди двора, и хоть без особой радости, но показал на крыльцо — пошли. На третий этаж они поднимались медленно, сосредоточенно, в предчувствии, что ни при каких вариантах не видать им счастливого конца. К небольшому облегчению Григорьева, подъезд оказался пуст, если бы попался какой сосед или соседка, от вопросов бы потом не отделаться.

— Подкалиберным, значит, планируешь вдарить? — вращая в замке ключ, Григорьев обернулся к Фалолееву.

— В смысле? — удивился тот.

— Зайти в гости хочешь, вроде, как свой, а потом влупишь — под самый дых!

— Ты скажешь!

— Думаешь, по-другому будет? — Григорьев распахнул дверь и встал на пороге боком, размышляя, пускать или не пускать Фалолеева.

Гость напористо подступил вплотную:

— Прав ты, Михалыч, но нам без серьёзного разговора никак!

Они сели за пустой стол. Фалолеев отметил новый высокий холодильник на два больших отсека, новую кухонную мебель, не самую простецкую. «Идёт Григорьев потихоньку к своему счастью, идёт», — подумал он не без зависти и вынул из-за пазухи бутылку водки. Григорьев сумрачно сложил перед собой руки.

— У тебя вот, как у барина, две семьи! — вроде шуткой укорил его Фалолеев и не выдержал пожаловаться: — А у меня ничего нет! Ничего!

— Я тебя не обкрадывал, — Григорьев держался с подчёркнутой холодностью, на дальней дистанции. — А если забыл, напомню: после тебя подобрал! А то гляжу, у вас обоих память отшибло!

— Не отшибло, не отшибло! Наоборот! Потому я здесь, Олег Михайлович! Думаю склеить себе из прошлого счастье какое-никакое, — признался Фалолеев сразу, предполагая своей высокой надеждой как-то смягчить Григорьева. — Рита ведь на меня запала тогда, я чувствовал. Это не просто самка самца выбирала, это, если хочешь, любовь была!

Григорьев счёл за лучшее отстранённо пожать плечами — кто вас разберёт с вашим исчезнувшим навеки прошлым?

— А старая любовь, как известно, не ржавеет, — по интонации угадывалось, что надежда на эту поговорку у Фалолеева была велика. Словно набравши в ней силу, поддержку, он вдруг рывком выложил просьбу. — Уступи мне Риту, Олег Михайлович! Как другу уступи!

— Словами «друг» бросаться не будем, — отрезал Григорьев без встречной приветливости. — Должен понимать. И ответ мой тебе известен.

— Зря! Я с тобой как с другом разговор веду. Чтобы между нами всё по-человечески, без недомолвок.

— Откуда ты упал — по-человечьи вопросы решать?

— Я, Михалыч, с тем светом почти сроднился, считай, оттуда и упал. И там рекомендации получил очень настоятельные — вопросы по-человечьи решать.

— Оно и видно, — в откровенной неприязни Григорьев перекосил располневшие губы.

Поняв, что никакого гостеприимства от него не дождаться, Фалолеев ухватил с никелированной решётчатой подставки два хрустальных стакана.

— Давай смажем организмы свои! — предложил он, выдавливая из себя весёлость. — Я помню, ты к этому процессу неравнодушный.

Григорьев накрыл стакан ладонью.

— Пустой разговор! Хоть пей, хоть не пей!

— Ну ладно, — обиделся Фалолеев, но себе налил, залпом проглотил полстакана.

— Я в могиле по колено — обеими ногами! — выдохнул он отчаянно, страдальческим жестом обтирая рот. — Меня оттуда одна ниточка вытянуть может — любовь! Больше ничего! Поверь, ничего! За что я только не цеплялся последние два года. За соломинки! За соломинки! Думаешь, я вот так сюда прискакал — блажь свою показать! Олегу Михайловичу дорогу перейти! — распалился дальше Фалолеев. — Я на конкретном взводе, товарищ ты дорогой! Как смертник, камикадзе! И настоящая любовь мне больше воздуха нужна! Не красивая поделка, не ля-ля-ля — три рубля — подай мне ресторан, подай мне машину! — он с возмущением повертел перед носом Григорьева растопыренными пальцами, потом схватился доставать сигареты. Григорьев насуплено замотал головой, мол, «нет, не кури», и пока Фалолеев трясущейся рукой засунул обратно пачку в куртку, то чуть осадил тон и дальше выложил тихо, смиренно, жалобно: — Та, курва-королева, Лина, напрочь слиняла после разборок, в больницу апельсина не принесла. Как будто не было любви, печатей в паспорте. В секунду человека вычеркнула!