— О, это я понял, как только увидел его. Но нервы Октавия как туго натянутые канаты, которые держат его, не давая упасть. Цезарю это не было свойственно, если судить по историческим книгам. Ужасно думать, Квинт, что теперь все сведения о нем мы будем черпать лишь в этих трудах.
— Тебе нехорошо, — сказал Агриппа, когда они шли к причалу.
Поднимался ветер.
— Это запретная тема. У меня есть ты, и этого достаточно.
— Кто посмел убить Цезаря?
— Наследники Бибула, Катона и boni, я думаю. Они не избегнут наказания. — Его голос стал тихим, почти неслышным. — Клянусь Солом Индигесом, Теллус и Либером Патером, что я потребую возмездия!
Открытая лодка вышла в неспокойное море — и Агриппа оказался нянькой Октавия, ибо Скилак, его личный слуга, слег от морской болезни раньше, чем хозяин. По мнению Агриппы, Скилак пусть умирает, но Октавий — нет. Приступы тошноты перемежались приступами астмы, лицо Октавия становилось серо-багровым, и Агриппе казалось, что он вот-вот умрет. Но у них не было другого выбора, кроме как идти на запад, в Италию. Ветер и волны гнали их к ней. Октавий не был беспокойным или требовательным пациентом. Он просто лежал на дне лодки, на доске, оберегавшей его от контакта с застоявшейся, хлюпающей под ним водой. Самое большее, что Агриппа мог сделать, — это придерживать голову друга в повернутом набок положении, чтобы тот не задохнулся, втянув в себя рвотную массу — практически чистую и прозрачную слизь.
Агриппа почему-то чувствовал, что этот болезненный паренек, которого он лишь на несколько месяцев старше, вовсе не собирается умирать или кануть в безвестие даже теперь, когда его всемогущего родича и покровителя уже нет и некому проталкивать его наверх. Придет день, и возмужавший Октавий приобретет в Риме власть гораздо большую, чем обладали старшие члены его семьи. «Он станет видным сенатором, и ему понадобятся воины, такие как Сальвидиен и я. Ему также понадобятся сведущие канцеляристы, такие как, например, Меценат, и нам следует быть возле него, что бы ни случилось. Все те годы, что должны пробежать от сегодняшнего дня и до того времени, когда Гай Октавий поднимется на ноги. Меценат слишком знатен для вхождения в чью-либо клиентуру, но как только Октавий поправится, я спрошу у него, нельзя ли мне стать его первым клиентом, и дам совет сделать Сальвидиена вторым».
Когда Октавий попытался сесть, Агриппа взял друга на руки и перенес туда, куда указал слабый жест. Там ему легче дышалось, а сагум защищал его от дождя и от пены. «По крайней мере, — думал Агриппа, — плавание будет недолгим. Мы доберемся до Италии скорее, чем думаем, и как только окажемся на твердой земле, его астма пройдет. Ну, не астма, так морская болезнь непременно уймется. Астма? Что за редкостная хвороба? Кто-нибудь прежде хоть что-нибудь слышал о ней?»
Но высадка на твердую землю не принесла много радости. Шторм отнес их в Барий, на шестьдесят миль севернее Брундизия.
Развязав кошелек Октавия — своих денег у него не было, — Агриппа заплатил владельцу лодки и перенес друга на берег. Скилак семенил за ним, поддерживаемый слугой Агриппы Формионом, который, с точки зрения Агриппы, представлял собой нечто среднее между абсолютной бедностью и некоторой претензией на элегантность.
— Найми две двуколки, и мы сразу же отправимся в Брундизий, — сказал Октавий.
Сойдя на берег, он стал выглядеть гораздо лучше.
— Завтра, — твердо сказал Агриппа.
— День только начался. Сегодня, Агриппа, и никаких возражений.
Во время путешествия по незнакомой Мунициевой дороге астма чуть отпустила, хотя оба мула, запряженные в его коляску, линяли. Но Октавий отказывался останавливаться где-либо дольше, чем требовалось для смены мулов. В результате они уже к ночи прибыли в дом Авла Плавтия.
— Филипп не смог приехать, ему нельзя оставить Рим, — объяснил Плавтий, показывая Агриппе, куда положить Октавия, — но он прислал срочной почтой письмо, и Атия тоже.
Октавий полулежал на подушках на удобной кушетке. Дышать становилось все легче и легче. Он протянул руку Агриппе.
— Видишь? — спросил он, улыбаясь, как Цезарь. — Я знал, что с Марком Агриппой мне бояться нечего. Спасибо тебе.
— Когда вы ели последний раз? — спросил Плавтий.
— В Аполлонии, — ответил голодный Агриппа.
— Где письма? — требовательно спросил Октавий, больше жаждавший новостей, чем еды.
— Дайте их ему, ради его же покоя, — взмолился Агриппа, хорошо изучивший нрав своего будущего патрона. — Он сможет одновременно и есть, и читать.
Письмо Филиппа было длиннее, чем депеша, посланная им в Аполлонию. В нем перечислялись имена всех освободителей и сообщалось, что Цезарь назвал Гая Октавия своим наследником и усыновил его в своем завещании.
Не могу понять, почему Антоний так терпим к этим мерзавцам, не говоря уже о том, что это кажется скрытым одобрением их акции с его стороны. Он объявил общую амнистию. И хотя Брут и Кассий еще не возобновили своей преторской деятельности, поговаривают, что это не за горами. Сам же я думаю, что они бы давно вернулись к работе, если бы не человек, вот уже три дня регулярно появляющийся на месте сожжения Цезаря. Он называет себя Гаем Аматием и настаивает на том, что приходится внуком Гаю Марию. Мужлан мужланом, однако талант оратора у него налицо.
Сначала он объявил толпе (она продолжает собираться на Форуме каждый день), что освободители — тяжкие преступники и должны быть убиты. Его гнев направлен на Брута, Кассия и Децима Брута больше, чем на других, хотя я лично считаю, что зачинщик всему — Гай Требоний. Он не участвовал в убийстве лично, но руководство, несомненно, его. В первый раз Аматию удалось подогреть толпу так, что она, как и в день похорон, начала требовать крови. Его второе появление было еще эффективнее, толпа стала закипать.
Но вчерашнее, третье появление Аматия превзошло два других. Он объявил Марка Антония соучастником преступления! Сказал, что тот заранее заключил с освободителями соглашение (странно, Антоний употребил это слово и сам).
Антоний публично хлопал освободителей по плечам и хвалил их. Они расхаживают по городу совершенно свободно, как птицы. Но они убили Цезаря. Антоний, Брут и Кассий — одна шайка. Неужели народ не видит это и многое другое? Короче, римская чернь теперь вне себя.
Я уезжаю на свою виллу в Неаполь, где встречу тебя. По слухам, некоторые освободители решили покинуть Италию. Гай Аматий их сильно перепугал. Кимбр, Стай Мурк, Требоний и Децим Брут спешно уехали в свои провинции.
Сенат собирался, чтобы обсудить дела провинций. Брут и Кассий появились в надежде услышать, в какую из них каждый поедет на будущий год. Однако Антоний упомянул только о Македонии, которую он избрал для себя, и о Сирии как о провинции Долабеллы. Ни слова о запланированной Цезарем войне против парфян. Антоний лишь настоял на том, чтобы шесть отборных легионов, стоящих лагерем в Западной Македонии, перешли в его ведение. Зачем? Для войны с Буребистой и даками? Этого он не сказал. Думаю, он просто обеспечивает свою безопасность на случай новой гражданской войны. Относительно девяти других легионов никаких решений принято не было. В Италию их, по крайней мере, не отозвали.
Сенат при пособничестве и подстрекательстве Цицерона, который, как только не стало Цезаря, занял там свое место, сейчас решает, что делать с законами Цезаря. Это трагедия. Бессмыслица. Почтенные отцы напоминают ребенка, который кромсает почти сшитое матерью платье, чтобы скроить из него рукава для тоги.
Прежде чем закончить письмо, я должен упомянуть еще об одной вещи — о твоем наследстве, Октавий. Умоляю тебя, откажись от него! Приди к соглашению с наследниками одной восьмой части, раздели имущество более справедливо и отвергни усыновление. Принять наследство — значит укоротить свою жизнь. Затесавшись между Антонием, освободителями и Долабеллой, ты не протянешь и года. Тебе восемнадцать, они тебя сокрушат. Антоний в ярости, его даже не упомянули в завещании, и все это по вине какого-то там мальчишки. Я не утверждаю, что он участвовал в заговоре против Цезаря, ибо тому нет доказательств, но я говорю, что у него мало совести и совсем нет морали. Увидев тебя, я ожидаю услышать, что Цезарю ты не наследник. Я хочу, чтобы ты встретил старость, Октавий.
