— Луций Цезетий Флав, Гай Эпидий Марулл, встаньте! — крикнул Цезарь. — На середину, быстро!

Оба плебейских трибуна оторвали задницы от скамьи, установленной перед курульным возвышением, и повернулись к Цезарю. Головы вскинуты, глаза злые.

— Мне надоело оправдываться! Вы слышите меня? Понимаете? — прогремел Цезарь. — Я сыт по горло! Больше я ничего подобного не потерплю! Флав, Марулл, вы позорите свое звание!

— Рекс! Рекс! Рекс! — пролаяли те.

— Молчать, идиоты! — рявкнул Цезарь.

Что изменилось, никто не понял и не смог понять позже, уже сидя дома. Просто у Цезаря стало такое лицо, что весь мир содрогнулся. Перед сенаторами стоял теперь даже не царь, а воплощенная богиня возмездия Немезида. Внезапно все припомнили, что диктатор тоже может разделаться с ними не хуже тирана. Например, выпороть без суда, обезглавить.

— До чего дошел плебейский трибунат, если его члены ведут себя словно хулиганствующие мальчишки! Если кто-то снова обвяжет белой лентой мой бюст — сорвите ее, я одобрю! Но безумно вопить перед тысячами людей — вещь, недостойная любого римского магистрата, даже самого беззастенчивого демагога. Если в толпе кто-то выкрикнет что-то дерзкое — пусть! Спокойная шутка остудит его, над ним посмеются! То, что вы оба устроили на Аппиевой дороге, было лишено всякого смысла! Вы превратили выкрик какого-то шута в балаган! За что, интересно, вы бы судили его? За государственную измену? За предательство? За нечестность? За убийство? За воровство? За растрату? За взятку? За вымогательство? За насилие? За подстрекательство к насилию? За банкротство? За колдовство? За святотатство? Насколько мне известно, это практически все преступления, осуждаемые законами Рима! Вовсе не преступление, когда человек делает провокационные замечания! Вовсе не преступление, когда человек клевещет на других людей! Вовсе не преступление, когда человек злословит! Если бы все это считалось преступным, то Марк Цицерон не вылезал бы из ссылок, хотя бы за то, что назвал Луция Пизона засасывающим омутом алчности, помимо прочих нелестных эпитетов! Да здесь, в палате, каждого второго надо судить за то, что вы обзываете друг друга поедателями фекалий и насильниками собственных детей! Как смеете вы делать из мухи слона? Раздувать скандал? Превращать незначительный инцидент в нешуточное преступление? Как смеете вы втягивать меня во все это? Хватит! Этому будет положен конец! Слышите? Если хоть один член сената еще когда-нибудь даже мысленно предположит, что я хочу сделаться царем Рима, не поздоровится не только ему, но и многим из вас! Рекс — это только слово! Оно, конечно, имеет значение, но не в жизни Рима. Здесь ему хода нет. Рекс? Рекс? Да если бы я и вправду хотел обрести абсолютную власть, зачем бы мне называть себя Рексом? Почему не просто Цезарем? Цезарь — это тоже слово. Оно легко может значить «царь», как и Рекс. Поэтому остерегитесь! Как диктатор, я могу любого из вас лишить гражданства и собственности! Выпороть! Обезглавить! И мне не нужно для этого быть каким-то там Рексом! Прислушайтесь к моим словам, почтенные отцы, и не искушайте меня! Не искушайте! Это все. Ступайте. Я вас отпускаю.

Наступившая тишина отозвалась в ушах большим громом, чем этот голос, заставлявший вибрировать балки и отлетавший эхом от стен.

Гай Гельвий Цинна поднялся со скамьи трибунов и прошел к тому месту, с которого он мог видеть и Цезаря, и дрожащую, растерявшую всю свою самонадеянность пару.

— Почтенные отцы, — сказал он, — как президент коллегии плебейских трибунов я вношу предложение лишить Луция Цезетия Флава и Гая Эпидия Марулла звания плебейских трибунов. И еще я предлагаю вывести их из состава сената.

Палата заволновалась, вверх вскинулись кулаки.

— Вывести! Вывести!

— Ты не можешь так поступить! — крикнул Луций Цезетий Флав-старший, поднимаясь с места. — Мой сын ничего особенного не сделал!

— Если бы ты обладал здравым смыслом, Цезетий, ты лишил бы его наследства за одну только глупость! — резко ответил Цезарь. — А теперь идите! Все! Идите! Идите! Я больше не хочу видеть вас, пока вы мне не докажете, что способны вести себя как достойные и ответственные мужи!

Гельвий Цинна ушел, но созвал Плебейское собрание, на котором Флав и Марулл были исключены из коллегии плебейских трибунов и из сената. Затем он быстро провел выборы. Выбывших заменили Луций Децидий Сакса и Публий Гостилий Сасерна.

— Я надеюсь, ты понимаешь, Цинна, — мягко сказал Цезарь Гельвию Цинне чуть позже, — что это только цветочки. Все это ты должен повторить завтра, перед расширенным собранием. Но я ценю твой жест. Пойдем ко мне, выпьем вина и поговорим о твоих новых поэмах.

Кампания «царь Рима» внезапно затихла, словно ее не было и в помине. Тем, кто не присутствовал на собрании, просто сказали, что Цезарь не видит разницы между значениями слов «рекс» и «цезарь», и они это судорожно проглотили. Как Цицерон заметил Аттику (им так и не удалось решить в свою пользу вопрос с переселением неимущих в Бутрот), плохо одно — то, что люди забыли, каким может быть Цезарь, когда его выведут из себя.

Впрочем, памятное собрание не прошло без последствий. В февральские календы палата собралась под председательством Марка Антония и проголосовала за пожизненное диктаторство Гая Юлия Цезаря. Пожизненное. Никто, от Брута с Кассием до Децима Брута с Требонием, не осмелился встать слева от курульного возвышения, когда началось голосование. Декрет приняли единогласно.

Теперь в состав клуба «Убей Цезаря» входил двадцать один человек: Гай Требоний, Децим Брут, Стай Мурк, Тиллий Кимбр, Минуций Базил, Децим Туруллий, Квинт Лигарий, Антистий Лабеон, братья Сервилии Каски, братья Цецилии, Попиллий Лигурийский, Петроний, Понтий Аквила, Рубрий Руга, Отацилий Насон, Цезенний Лентон, Кассий Пармский, Спурий Мелий и Сервий Сульпиций Гальба. Помимо своей ненависти к Цезарю Спурий Мелий назвал еще одну весьма странную, хотя и логичную причину своего вхождения в клуб. Четыре века назад его предок, тоже Спурий Мелий, пытался сделаться царем Рима. И убить Цезаря — это для него, Спурия, единственный способ смыть позорное пятно с его семьи, которая с тех пор так и не оправилась. Впрочем, обретение Гальбы больше обрадовало основателей клуба, ибо он, как патриций и экс-претор, пользовался огромным влиянием. В ранний период галльской войны Гальба даже провел кампанию в Альпах, но так плохо, что Цезарь быстренько отослал его от себя. Кроме того, Гальба был одним из тех, кому Цезарь наставил рога.

Помимо него только шестеро членов клуба могли претендовать на некоторую известность, но, к сожалению, остальные, как мрачно говорил Требоний Дециму Бруту, были жалкой кучкой людишек, или на что-то претендующих, или уже бывших.

— Самое лучшее в ситуации — это то, что никто не проболтался. Я даже шепотка не слышал, что существует какой-то там клуб.

— Я тоже не слышал, — сказал Децим Брут. — Если бы нам удалось заполучить еще двух китов вроде Гальбы, дело бы сдвинулось с мертвой точки. Двадцать три члена — это уже команда, вполне способная биться за голову Октябрьского коня.

— А наше предприятие очень похоже на состязание за голову Октябрьского коня, — сказал, помолчав, Требоний. — Если подумать, мы хотим сделать то же самое, так? Убить лучшего боевого коня, какой есть в Риме.

— Абсолютно согласен. Цезарь на класс выше всех. Никто не может даже надеяться затмить этого сверхгероя. Если бы была надежда, не было бы нужды убивать его. Хотя у Антония грандиозные планы — ха! Требоний, Антония тоже придется убить. Что ты на это скажешь?

— Я не согласен, — сказал Требоний. — Если мы хотим жить и процветать, все должны считать нас патриотами! Убьем хоть одного из подчиненных Цезаря — и превратимся в мятежников и изгоев.

— С Долабеллой можно иметь дело, — сказал Децим Брут. — А Антоний дикарь.

Тут его управляющий постучал в дверь кабинета.

— Господин, пришел Гай Кассий.