— В куплетах десятого?

— Да, — ответил Цезарь, сжав губы. — И они заплатили за это.

— Как же ты опроверг обвинение? — с любопытством спросил Октавий.

— Моя мать — замечательная женщина! — посоветовала мне наставлять рога моим политическим оппонентам, и чем скандальней, тем лучше. А еще не заводить дружбу ни с кем, про кого ходят подобные слухи. «Никогда, — сказала она, — не давай ни малейшего повода считать, что обвинение не беспочвенно», — сказал Цезарь, глядя прямо перед собой. — И еще она сказала: «Не оставайся подолгу в Афинах».

— Я очень хорошо помню ее, — усмехнулся Октавий. — Я до смерти ее боялся.

— Я тоже… по временам!

Цезарь взял Октавия за руки и крепко сжал их.

— Передаю тебе ее совет, хотя и не все из него может тебе пригодиться. Потому что мы с тобой разные, очень и очень. У тебя нет той тяги к женщинам, что была у меня в твои годы, да и позже. Я вынуждал их пытаться меня покорить и взять в плен мое сердце, открыто давая им понять, что покорить меня невозможно и что сердца у меня вовсе нет. Этого ты делать не сможешь, ты не самонадеян, не самоуверен, как я. Заслуженно или нет, но у тебя женоподобный вид. Я считаю, что в этом виновата болезнь, которая заставила твою мать так тебя изнежить. Недуг помешал тебе регулярно посещать тренировки, где твои сверстники могли бы лучше узнать тебя, а ты — их. Ты бы понял там, что в каждом поколении попадаются такие люди, как твой кузен Марк Антоний, которые попросту не считают мужчиной того, кто не может поднять наковальню или заделывать по ребенку в каждый рыночный интервал. Поэтому Антоний и послал при народе поцелуй своему приятелю Куриону. Никто никогда не поверил бы, что они любовники.

— А они были ими? — спросил восхищенный Октавий.

— Нет. Им просто нравилось шокировать публику. Но если бы это сделал ты, реакция была бы совсем другой. И Антоний первым обвинил бы тебя.

Цезарь глубоко вздохнул.

— Поскольку я сомневаюсь, что у тебя есть задатки или здоровье, чтобы завоевать репутацию записного распутника, рекомендую тебе другой способ. Женись молодым и прослыви верным мужем. Некоторые посчитают тебя олухом, но это сработает, Октавий. Подкаблучник — вот худшее, что тогда смогут сказать о тебе. Но… не всем же искать приключений. Поэтому выбери жену, с которой ты сможешь радоваться домашнему покою, но которая своим видом даст всем понять, что командует в доме она. — Он засмеялся. — Это трудная задача, ты сейчас ее не решишь, но держи ее в уме, ладно? Ты далеко не глуп и, как я заметил, обычно добиваешься своего. Ты слушаешь меня? Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— О да, — сказал Октавий. — О да.

Цезарь отпустил его руки.

— Значит, так. Вот тебе первая заповедь. Не смотреть на Марка Агриппу с нескрываемым обожанием. Я понимаю, почему ты так смотришь, но другие не будут такими понятливыми. Конечно, дружи с ним, но всегда оставайся на некотором расстоянии. Дружи потому, что он твой ровесник, а однажды тебе понадобятся сторонники среди сверстников, тем более такие, как он. Агриппа очень перспективен, и если своими успехами он будет обязан тебе, то останется верным тебе до конца. Нет надежней людей этого типа. А держи дистанцию для того, чтобы у него никогда не сложилось впечатления, что он тебе равен. Сделай его Ахатом, будь для него Энеем. В конце концов, в твоих венах течет кровь Венеры и Марса, а Агриппа — мессапийский оск без каких-либо предков. Все мужчины честолюбивы, все так или иначе стремятся к великим свершениям, и я добьюсь, чтобы Рим разрешал самым способным из них осуществлять свои чаяния. Но некоторые из нас по рождению выше других, и это налагает на нас дополнительные обязанности. Мы должны доказать, что по праву являемся отпрысками славных родов, а не потенциальными основателями родословных.

Сельская местность проносилась мимо, скоро они пересекут реку Бетис на своем долгом пути к реке Таг. Октавий смотрел в окно, ничего не видя.

Наконец он облизнул губы, сглотнул, повернулся и посмотрел прямо в глаза Цезарю. В добрые, сочувствующие, заботливые глаза.

— Я понимаю все, что ты сказал, Цезарь, и ты не можешь представить, как я тебе благодарен. Это очень разумный совет, и я в точности ему последую.

— Тогда, молодой человек, ты выстоишь. — В глазах Цезаря блеснул огонек. — Я заметил, кстати, что, хотя этой весной мы объехали всю Дальнюю Испанию, у тебя не было ни одного приступа астмы.

— Хапд-эфане объяснил это, — сказал Октавий, вновь обретая уверенность и потому склоняясь к некоторой откровенности. — Когда я с тобой, Цезарь, я чувствую себя в безопасности. Твое одобрение и защита окутывают меня, как одеялом, и я ничего не боюсь.

— Даже когда я говорю о неприятных вещах?

— Чем больше я знаю тебя, Цезарь, тем больше я отношусь к тебе как к своему отцу. Мой отец умер, прежде чем я смог говорить с ним о том, что беспокоит мужчину, о трудностях на его пути, а Луций Филипп… Луций Филипп…

— Луций Филипп отринул родительские обязанности приблизительно в то время, когда ты родился, — сказал Цезарь, довольный результатом разговора, которого он очень боялся. — Я тоже рос без отца, но меня воспитывали в особом режиме. Атия — только мать. А моя мать развивала во мне и мужское начало. Так что я буду рад, если смогу быть тебе полезен как отец.

«Несправедливо, — думал Октавий, — что я так поздно узнал его. Если бы мое детство прошло рядом с ним, у меня вообще не было бы никакой астмы. Моя любовь к нему безгранична, я все готов для него сделать. Но скоро мы закончим наши дела в Испаниях, и он вернется обратно в Рим, к ужасной женщине по ту сторону Тибра, с ее безобразным лицом и зверями-богами. Из-за нее и мальчика он не тронет богатств Египта. Как все-таки умны эти женщины! Она поработила правителя мира и обеспечила безопасность своего царства. Она сохранит богатство Египта для своего сына, который не римлянин».

— Расскажи мне о египетских сокровищницах, Цезарь, — громко попросил он, глядя на своего кумира большими серыми бесхитростными глазами.

Чувствуя облегчение, Цезарь повиновался. Тем более что на эту тему он не мог говорить ни с кем, кроме этого молодого еще человека, считавшего его своим отцом.

В этот первый год соответствия календаря и сезонов на Цицерона одно за другим посыпались несчастья.

В начале января Туллия родила недоношенного болезненного ребенка. Маленький Публий Корнелий получил прозвище ветви Корнелиев по линии своей бабушки — Лентул. Так решил Цицерон. Поскольку Долабелла удрал в Дальнюю Испанию к Цезарю, он не мог настоять, чтобы сын носил его прозвище. Это был способ отомстить Долабелле, который уехал, не вернув приданого Туллии.

Она болела, не интересовалась ребенком, отказывалась есть, ходить. А в середине февраля тихо умерла — от безответной любви к Долабелле, как сочли все, кто ее знал. Для Цицерона это было ужасным ударом, усугубленным безразличием ее матери и довольно вздорным поведением его новой жены Публилии, которая не могла взять в толк, почему Цицерон так горюет и совершенно ее игнорирует. Кроме того, Публилия была разочарована в своем браке со знаменитостью, о чем всякий раз говорила своей матери и младшему брату, когда они навещали ее. Этих визитов убитый горем Цицерон боялся до такой степени, что всегда находил предлог улизнуть, как только появлялись родичи Публилии.

Письма сочувствия шли потоком. Одно — от Брута из Италийской Галлии, написанное как раз перед его отъездом в Рим. Цицерон сразу сломал печать, уверенный, что человек, столь близкий ему по философским и политическим взглядам, найдет правильные слова, чтобы поднять его дух. Но это было холодное, бесстрастное, стереотипное выражение соболезнования, фактически говорившее Цицерону, что его горе представляется Бруту слишком вульгарным, слишком преувеличенным, слишком несдержанным. Горечь усилилась, когда пришло письмо от Цезаря, в котором в великолепной форме были высказаны слова утешения, какие Цицерон хотел слышать от Брута. О, почему правильное письмо написал неправильный человек?