— Как же тогда другие могут узнать о том, что они праведники? — спросил Нильс.

— Может, все дело как раз в том, что никто не должен об этом знать.

— Их всегда тридцать шесть?

— Именно так следует из Талмуда, да.

— А если кто-то умрет?

— Если умрут все тридцать шесть, случится конец света. А согласно любимой Голливудом каббале даже сам Бог должен умереть, если исчезнут все тридцать шесть.

— Их тридцать шесть в каждом поколении?

— Да, именно. Эти тридцать шесть несут на своих плечах все бремя человеческих грехов, что-то в этом роде.

— Могу я спросить, верите ли вы сами в это?

Раввин задумался.

— Мне нравится эта мысль. Взгляните на мир вокруг — войны, террор, голод, нищета, болезни. Взять, например, ближневосточный конфликт — здесь сосредоточено столько ненависти, столько ярости, что за каждым углом подстерегает начиненный взрывчаткой человек, а контрольно-пропускные пункты и заграждения стали неотъемлемыми приметами пейзажа. Глядя на этот мир из своей маленькой датской башни из слоновой кости, мне очень нравится думать, что на Земле есть как минимум — как минимум! — тридцать шесть праведников. Такие маленькие живые столпы, которые заботятся о том, чтобы в мире была хоть малая толика доброты и праведности.

Повисла тишина.

— Вы ищете убийцу? — неожиданно спросил раввин.

Вопрос застал Нильса врасплох, он не нашелся с ответом.

Раввин продолжил:

— Или жертву?

Эльсинор

Ханна целилась пустой сигаретной пачкой в корзину для бумаг, но промазала и засыпала пеплом пол, однако не стала отвлекаться от своей карты и многостраничных заметок. Она никак не могла уловить связь между местами преступлений: на карте было немало вообще нетронутых областей, в то время как на Ближнем Востоке убийства были совершены в Мекке, Вавилоне и Тель-Авиве. В какой-то момент она была близка к тому, чтобы позвонить Нильсу и сказать, что она сдается. В конце концов, это дело не имело к ней никакого отношения. Однако что-то заставляло ее возвращаться к карте. Поначалу она думала, что ее влечет закономерность. Она ведь знала, что здесь точно есть закономерность, просто нужно ее отыскать. Закономерности, поиски ключа всегда ее привлекали.

Было бы у нее побольше сигарет! Да еще если бы…

Они бездетные, — перебила она мысленно саму себя. — Ни у кого из жертв нет детей. Другие совпадения? — Она пролистала свои заметки. Религия? Нет, среди убитых были христиане, евреи, мусульмане, буддисты, атеисты и даже один баптистский священник из Чикаго. Цвет кожи? Нет. Возраст? Она поколебалась — да, здесь что-то есть. Вряд ли это имеет решающее значение, но теперь даже малейшие детали могут помочь. Убитым было от сорока четырех до пятидесяти лет. Случайность? Возможно, но факт не становится от этого менее интересным. Годы исследовательской работы научили Ханну, что кажущееся на первый взгляд случайностью — именно кажущееся на первый взгляд случайностью! — в результате часто оказывается неслучайным. Двадцать один убитый, все в возрасте от сорока четырех до пятидесяти лет. Бездетные. Это что-то да значит.

Она принялась складывать все бумаги в коробку: факс, заметки, карта. Сначала она решила прокатиться на машине за сигаретами, но потом надумала взять с собой материалы. Она попыталась дозвониться до Нильса, чтобы объяснить, куда едет, но он не брал трубку.

Холодный воздух ударил ей в лицо на пороге, но мороз действовал оживляюще. Ханна слишком мало бывала вне дома, она могла неделями просиживать взаперти, выходя только к озеру и в ближайший магазин. Все остальное время она проводила, занимаясь… Чем? Она и сама понятия не имела. Это было хуже всего: случались дни, множество дней, когда она ложилась спать вечером, не имея ни малейшего представления о том, что делала, начиная с утра. Так что когда она завела сейчас машину и выехала на шоссе, это была своего рода мини-революция.

Копенгагенская синагога

Нильс поднялся, но Вейцман продолжал сидеть, и от этого возникла неловкость. Наконец раввин последовал его примеру.

— Есть ли у них какие-то тайные знаки, у этих тридцати шести? Что-то, что их объединяет?

— Только праведность. То, что они, как вы говорите, хорошие. Разве этого мало?

Нильс помедлил — вообще-то да, маловато.

— Вы можете назвать людей, которых считали такими праведниками?

Вейцман пожал плечами.

— Обычно об этом заговаривают на похоронах. Когда нужно почтить память человека, который значил много для многих.

— Но если бы вас попросили кого-то назвать?

— Я не знаю. Я не уверен, что мои предположения окажутся правильнее ваших. Однако евреи часто в этой связи вспоминают о Второй мировой войне. Оскар Шиндлер, участники Сопротивления в разных странах, одиночки, которые пытались не допустить полного истребления евреев. Но, как я уже сказал, ваши предположения ничем не хуже моих.

Он посмотрел Нильсу в глаза. Двое одетых в черное мужчин вошли в синагогу и поздоровались с Вейцманом.

— У меня сейчас назначена встреча. Ну что, я вам хоть немного помог?

— Да, конечно, спасибо за разговор.

Раввин провел Нильса до дверей и пожал ему руку.

— Теперь вы всего в двух рукопожатиях от Гитлера, — сказал он, не разжимая ладони.

— В смысле?

— Как-то на одной конференции в Германии я брал интервью у офицера, который работал с Гитлером. Я пожал тогда ему руку и подумал: ну вот, теперь я всего в одном рукопожатии от Гитлера.

Он по-прежнему не отпускал руку Нильса.

— Так что теперь вы всего в двух рукопожатиях от зла, Нильс Бентцон.

Пауза. Руке было жарко в ладони раввина.

— Может быть, и с добром точно так же: мы всегда где-то рядом с ним, и это вдохновляет. Вспомните Нельсона Манделу — этот человек изменил целую страну. Как Ганди. Как ваш Иисус. — Он улыбнулся. — Говорят, что в Южной Африке все или сами знакомы с Манделой, или знают кого-то, кто с ним знаком. Все находятся на расстоянии не больше одного рукопожатия от лидера. И тогда мысль о том, что нужно всего тридцать шесть человек, чтобы держать зло в узде, не кажется такой уж невероятной. Подумайте о том, что все перевороты в мировой истории — и плохие, и хорошие — начинались с одного человека.

Он наконец отпустил руку Нильса.

На выходе его встретили резкий свет и пробирающий до костей мороз, однако Нильс чувствовал, что вернулся домой, в свой мир. Он вдруг понял, что не знает, что делать со своими руками — Гитлер не шел у него из головы. Он сунул их в карманы, остановился и запрокинул голову, разглядывая синагогу. Внутри куртки словно бы забился пульс — это завибрировал телефон. Нильс вынул его из кармана и успел увидеть на экране, что Розенберг шесть раз пытался дозвониться ему.

— Бентцон.

— Это Розенберг! — Лихорадочное дыхание. — Кажется, кто-то влез в церковь.

— Вы сейчас там?

— Да. Я закрылся в своем кабинете. Но здесь стеклянная дверь.

— Вы уверены, что в здании кто-то есть?

— Да, дверь была взломана.

— Вы звонили в полицию?

Шум на линии, кажется, он выронил из рук телефон.

— Розенберг?

Вдруг голос священника вернулся, теперь он шептал:

— Я его слышу.

— Оставайтесь на месте, я могу быть там через…

Нильс окинул взглядом улицу. Поток машин не двигался. Он хотел позвонить и вызвать подкрепление, но передумал: каждая секунда была на счету. Он пустился бежать.

— …через три минуты!

Центр Темной космологии, Копенгагенский университет

Учитывая, что команда ученых со всего мира, занимающая это здание, исследует темную материю Вселенной, Центр Темной космологии был освещен на удивление ярко. Ханна захлопнула за собой дверцу машины. Годы, прошедшие после смерти Йоханнеса, исчезновения Густава и похорон ее собственной многообещающей академической карьеры, не оставили на здании никаких следов, и это пугало и вдохновляло одновременно. Она захватила коробку с заднего сиденья и вошла в институт. Несколько студентов и молодых исследователей встретились ей на лестнице, но не обратили на нее внимания. Ханна поднялась на третий этаж, где раньше находился ее кабинет. Здесь было пусто — время обеда. Не прочитав имени на табличке у двери, не постучавшись, она вошла в кабинет.