— Ну, это никогда никому не мешало.

Розенберг пожал плечами и продолжил:

— Возлюби ближнего своего. Не укради. Вы же знаете эти десять заповедей.

— Знаю, конечно.

— И ваша работа, строго говоря, состоит в том, чтобы следить за исполнением Божьих заповедей. Так что не исключено, что вы задействованы в реализации общего плана в гораздо большей степени, чем вам кажется, — Розенберг дразняще улыбнулся Нильсу, и тот не мог не рассмеяться. Розенберг, конечно, талантливый и опытный собеседник, сказывается его многолетняя привычка нападать на неверующих.

— Ну, возможно, — ответил Нильс и продолжил: — И что Бог сказал Моисею?

— Что в каждом поколении на земле будут жить тридцать шесть хороших, справедливых людей, чтобы заботиться о человечестве.

— И они должны обязательно заниматься миссионерством?

— Нет. Потому что они сами об этом не знают.

— То есть хорошие не знают о том, что они хорошие?

— Праведники не знают о том, что они праведники. Только Богу это известно. Но они присматривают за нами. — Розенберг сделал паузу. — Как я уже сказал, это важное понятие в иудаизме. Если вы хотите поговорить с экспертом, вам нужно в синагогу на Кристальгаде.

Нильс взглянул на часы и подумал о Катрине, таблетках и предстоящем авиарейсе.

— Неужели это так уж невероятно? — продолжал священник. — Ведь почти все признают, что в мире существует зло. Плохие люди. Гитлер. Сталин. Почему же не признать противоположное? Тридцать шесть человек, которые находятся на другой чаше весов. Сколько капель доброты нужно для того, чтобы удерживать зло в узде? Может быть, всего тридцать шесть?

Наступила тишина. Розенберг взял у Нильса псалтыри и вернул их на место — на полку у входа. Нильс протянул Розенбергу руку. Это был первый человек из его списка, которому ему захотелось пожать руку. Может быть, это обстановка божественности успела так на него повлиять.

— Я уже сказал, что вам, думаю, стоит просто соблюдать обычную осторожность.

Розенберг открыл Нильсу дверь. За ней были люди, рождественская музыка, звон колокольчиков, машины, шум, яростный, хаотичный мир. Нильс смотрел ему в глаза и гадал, о чем же священник солгал там, в подвале.

— Генри Киссинджер в своей речи на похоронах Джеральда Форда назвал его одним из тридцати шести праведников. Некоторые считали, что Оскар Шиндлер был одним из них. А как насчет Ганди? Черчилля?

— Черчилль? Разве можно посылать людей на войну и оставаться при этом хорошим?

Розенберг задумался.

— Бывают ситуации, когда правильно делать то, чего нельзя. Но тогда человек перестает быть праведником. В этом суть христианства: мы можем ужиться друг с другом только тогда, когда мы признаем, что грех — это основополагающее условие жизни.

Нильс рассматривал церковный пол.

— Ну, теперь, похоже, я совсем вас напугал. У нас, священников, это всегда неплохо получается. — Он добродушно рассмеялся.

— У меня есть ваш номер, — сказал Нильс. — Я увижу, что это вы, если вы позвоните. Обещайте мне набрать мой номер, если что-то случится.

Нильс направился обратно к машине, но задержался у подвального окна. Что-то здесь не так. Подвальное окно. Наркоман, татуировка, ложь Розенберга. Но с другой стороны, столь многое в жизни бывает не так, подумал он. И не всегда можно проследить взаимосвязь. Логика хромает. Человечество лживо — это извечное полицейское проклятие. Задача состоит в том, чтобы отыскать ложь, которая покрывает не просто грех, но преступление.

Больница Фатебенефрателли, Венеция

Эта монахиня была родом с Филиппин, сестра Магдалина из Ордена Святого сердца. Томмасо чувствовал к ней симпатию, ему казалось, что ее красивое улыбающееся лицо должно примирять неизлечимо больных с тем, что им скоро придется покинуть этот мир. Недавно отреставрированный хоспис располагался в северной части старого еврейского квартала, у Томмасо уходило всего несколько минут на то, чтобы добраться туда из Гетто. Район продолжал называться Гетто, несмотря на то, что сегодня это слово получило совсем другое значение. Однако корнями оно уходило именно сюда: gettoпо-итальянски значит «плавильня». Несколько сотен лет назад в этой части города находилась кузница, потом здесь поселили евреев, и в какой-то момент они оказались взаперти: ворота закрыли, чтобы преградить им путь в остальную Венецию. Место стало известно как Гетто и дало название многим другим районам по всему миру, объединенным одним общим признаком: выбраться из них было невозможно.

Магдалина шепотом окликнула вошедшего в хоспис Томмасо:

— Господин Барбара?

Здесь царило особое спокойствие, и никто никогда не возвышал голоса, как будто пациентов готовили к той вечной немоте, частью которой им скоро предстояло стать.

— Ваша мама очень мучилась сегодня ночью. Я просидела рядом с ней до утра.

Она подняла на него красивые глаза. Он и сам понимал, что это слишком примитивная мысль, но все-таки она не давала ему покоя: зачем Магдалине, при ее-то красоте, понадобилось стать монахиней?

— У вас золотое сердце, сестра Магдалина. Моей маме повезло, что вы о ней заботитесь.

— Ей главным образом повезло иметь такого сына, как вы.

Томмасо нисколько не сомневался в том, что она говорит искренне и действительно так считает, и все-таки ее слова тут же пробудили в нем угрызения совести.

— Теперь у меня будет больше времени… — Он колебался, думая, стоит ли рассказывать ей, почему… в конце концов, зачем ей об этом знать? — Меня отстранили от работы.

Она взяла его за руку.

— Может быть, это дар.

Он подавил смешок. Дар?

— Мама вас звала.

— Мне правда очень жаль. Я был на ночном дежурстве.

— Мне показалось, что она за вас беспокоится. Она все повторяла, что вы не должны за что-то платить.

— Платить?

— Что-то насчет денег, которые вы не должны отдавать, потому что это опасно.

Томмасо удивленно посмотрел на нее.

— Мама так сказала?

— Да. Повторила несколько раз: «Не плати, Томмасо, — это опасно».

Сестра Магдалина провожала Томмасо Ди Барбару взглядом, пока он шел по коридору с пакетом в одной руке и большой картонной коробкой в другой. Какой-то он потерянный, думала она, пока он шагал мимо тех восьми комнат, которыми располагал единственный венецианский хоспис. Мать Томмасо занимала самую дальнюю комнату, выходившую окнами во двор. Все деревья, кроме одинокой пальмы, стояли голыми, зато персонал постарался украсить коридор к Рождеству: гирлянды, связки фонариков на изображениях Девы Марии и новорожденного Спасителя.

Сестра Магдалина всегда более чем внимательно прислушивалась к словам умирающих, зная по собственному опыту, что тем, кто одной ногой уже на том свете, иногда позволяется заглянуть в будущее. Чаще всего умирающие несли какую-то абракадабру, но иногда в их словах заключался глубокий смысл. Магдалина ухаживала за неизлечимо больными с тех пор, как вступила в Орден Святого сердца пятнадцать лет назад, она многое видела, многое слышала и знала, что не все, сказанное умирающими, является чепухой.

В своей прежней жизни — она часто думала о ней именно так — сестра Магдалина была проституткой. Потом Бог ее спас, в этом не было никакого сомнения, более того, этому даже существовало доказательство: квитанция на велосипед, который она отдала в ремонт.

В Маниле она часто навещала бывшего американского летчика, который поселился на Филиппинах и тратил свою пенсию на девушек и алкоголь. Он участвовал во Вьетнамской войне, все его тело было покрыто шрамами — и живот, и ноги… и наверняка душа. Теперь он умирал. Не самой достойной смертью, надо признать, ведь он так никогда и не смог совладать со своей похотью. Магдалина должна была приходить каждый день и делать ему минет. Он, конечно, платил за это, но по мере того, как рак все больше выжирал его изнутри, ему становилось все сложнее достичь кульминации.