— Синьор Барбара, — начал он и сделал небольшую паузу. — Мы знаем, что ваша мать серьезно больна.

Томмасо нахмурился. Это еще здесь при чем?

— И?

— Она в хосписе?

— Да. За ней ухаживают сестры-францисканки.

— Я знаю, как это нелегко, когда умирает мать. Я сам потерял мать год назад.

Томмасо посмотрел на него удивленно. Перевел взгляд на комиссара, который увлеченно разглядывал стол перед собой.

— Иногда, когда люди совершенно выбиты из колеи своей беспомощностью, они с головой окунаются в совершенно бессмысленные проекты. Это словно ментальная компенсация, сублимация своего рода. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Простите, но вы кто?

— Доктор Мачетти.

— Доктор? Какой доктор?

— Психиатр, — ответил он, глядя Томмасо прямо в глаза, и продолжил: — Это совершенно нормально и естественно, что ваш мозг настроен на сверхактивность. Мало того: это даже более здоровая реакция, чем когда человек остается пассивным, или впадает в депрессию, или начинает пить, — последнее замечание психиатра адресовалось комиссару, который охотно кивал в ответ.

— Вы считаете, что я сошел с ума?

Оба смущенно рассмеялись.

— Нет, вовсе нет, — ответил психиатр. — Ваша реакция совершенно нормальна.

Томмасо снова сосредоточил свое внимание на лежавшем на столе нераспечатанном свертке.

— Может быть, вам следовало бы сконцентрироваться на маме? — предложил психиатр. — Тогда вы могли бы пару раз в неделю заходить ко мне в Венето.

— Нам даже не обязательно называть это «отстранением», — сказал комиссар. — Очень уж драматически это звучит. Но я все равно буду вынужден попросить тебя освободить кабинет и сдать оружие и удостоверение.

Офис датского Красного Креста, Копенгаген

Что-то нервное сквозило в поведении молодой секретарши из приемной Красного Креста. Нервность была хорошо спрятана за маской вежливости и якобы уверенности в себе, но не заметить ее было нельзя.

— Полиция?

— Нильс Бентцон.

Секретарша ущипнула кожу у себя на горле, включились не заметные для простого смертного психологические рычаги. Нильс заметил это сразу же, уж в этой-то области он был дока.

Полицейскими переговорщиками становятся обычные полицейские, натасканные психологами и психиатрами на разрешение конфликтов без использования физической силы. Первый же курс о тайном языке мимики открыл Нильсу новый мир. Их учили регистрировать малейшие движения, которые человек не способен контролировать. Следить за зрачками и венами на шее. Они смотрели фильмы без звука, учились рассматривать лица, не слушая слов.

— Торвальдсен освободится через пять минут.

— Хорошо, спасибо. — Нильс взял в руки брошюру с описанием проектов Красного Креста в Мозамбике и уселся ждать в маленькой приемной.

Торвальдсен крайне серьезно смотрел на него с обложки. Выглядел он при этом моложе, чем на днях, когда Нильс видел его по телевизору. «Малярия, гражданская война и нехватка чистой питьевой воды — главные угрозы здоровью в Мозамбике», — говорил он в брошюре. Нильс отложил ее в сторону — Мозамбик был слишком далеко.

Торвальдсен сидел по ту сторону стеклянной стены и чему-то смеялся. Нильс открыл интерполовскую папку и достал из нее несколько листов бумаги — просто чтобы не таращиться в пустоту. На одном из листов был написан телефон итальянского полицейского, который первым прислал рапорт по этому делу: Венеция. Странно, кажется, в Италии людей доброй воли как раз не убивали. Зато убили одного в России, в Москве. Владимир Жирков, журналист и правозащитник. Из документов следовало, что он умер в тюрьме. Нильс покачал головой. В России, похоже, все перевернуто с ног на голову: хорошие сидят в тюрьме, преступники разгуливают на свободе. Российские власти утверждали, что причиной смерти послужил оторвавшийся тромб. Каким образом Владимир очутился тогда в списке убитых хороших людей? Ответ Нильс нашел чуть ниже: у всех убитых была одинаковая татуировка, татуировка с определенным узором. A patterned tatto. [25]Упоминал ли об этом Соммерстед? Нильс по крайней мере об этом не помнил. Больше никакой информации не было — и бог с ним, дело не особенно интересовало Нильса, Соммерстед заразил его своим равнодушием. Вы только подумайте, в дальних уголках земного шара совершено несколько убийств. И что? Каждый год на датских дорогах гибнет три-четыре сотни людей, значительная часть из которых — дети. Кого-то это волнует? Может быть, где-то на другом конце земного шара в эту самую минуту сидит полицейский и переживает из-за них? Еще чего! Нильса интересовало только одно — он едет к Катрине. Надо заглатывать успокоительное, как конфеты. Наслаждаться солнцем. Плевать с высокой горы на то, что гостиница, если верить Катрине, похожа на лишенную всякого очарования крепость, окруженную колючей проволокой и вооруженными охранниками. Надо налопаться всей той невероятной едой, которую дешевая гостиничная рабочая сила, импортированная с Филиппин, готовит за жалкую зарплату. Заниматься любовью с Катрине, наслаждаться ее прекрасным телом. Наслаждаться тем, что он может дотронуться до нее каждый раз, когда ему этого захочется. Забыть о Соммерстеде и о…

— Алло?

Нильс держал в руках телефон; сам не отдавая себе в этом отчет, он набрал номер. Казалось, что его пальцы в это время жили собственной жизнью. Имя в бумагах из папки было обведено в кружок. Томмасо Ди Барбара, и рядом с ним — телефон. Неужели он сам его набрал?

— Алло? — повторил голос.

— Томмасо Ди Барбара? — громко спросил Нильс, подумав о том, что наверняка произносит имя неправильно.

—  Si. [26] — Голос был усталым и измученным.

—  Niels Bentzon, calling you from Copenhagen Homicide. I have a paper here saying that you were the first officer to…

—  Excuse. Parla Italianо?

—  No.

—  French? [27]

Нильс лихорадочно соображал, на секунду его взгляд пересекся со взглядом секретарши.

— Вы случайно не говорите по-итальянски? Или по-французски?

— Нет. — Она просто сияла, Нильс никогда не видел, чтобы человек был так счастлив своим незнанием иностранных языков. Или дело просто в неожиданном внимании? Торвальдсен направлялся к выходу из своего кабинета.

—  Monsieur? Hallo? [28]— сказал голос в трубке.

—  Iʼll call you later, mister Barbara. Okay? [29]— Нильс сбросил вызов и поднялся с места.

Торвальдсен стоял в дверях, прощаясь с двумя гостями.

— Не раскрывайте карт, меньше всего нам сейчас нужно, чтобы пресса что-то пронюхала, — сказал он одному из них, кладя руку тому на плечо. — Вы со мной согласны?

— Тут полицейский, просит о короткой встрече, — тихо и нервно сказала секретарша.

— Полиция? — Торвальдсен обернулся и посмотрел на Нильса. — Что-то случилось?

— Нет-нет, все в порядке. — Нильс подошел поближе и протянул ему руку. — Нильс Бентцон, полицейский.

Рукопожатие Торвальдсена было крепким, взгляд — цепким. Он был человеком, привыкшим к тому, что его принимают всерьез.

— Полиция? — повторил он.

Нильс кивнул.

— Я не отниму у вас много времени.

Государственная полиция, Венеция

Записывая номер датского полицейского, Томмасо чувствовал невероятное воодушевление, несмотря на свой новоприобретенный статус «отстранен от служебных обязанностей». Наконец-то — впервые с тех пор, как Томмасо занимается этим делом, хоть кто-то отреагировал. Он закрыл дверь в свой кабинет. Комиссар дал ему остаток дня, чтобы переписать начисто рапорт о вдове стеклодува. Дело было кристально ясным. Чистосердечное признание — она просто не могла больше выносить этого мерзавца.