Я заглянул в окошко, там было примерно полдюжины женщин в одних только трусиках-бикини, стоящих на полукруглой сцене. Я видел окошки других мужчин, их бледные, ищуще-виноватые лица находились в тени, как и мое собственное ищуще-виноватое лицо. Некоторые из женщин вставали перед окошками на колени. Это походило на фантасмагорическую медицинскую станцию посреди Манхэттена, куда расстроенные мужчины приходили за облегчением.

Крупная черная женщина средних лет, с гигантскими грудями подошла к моему окну.

– Ищешь компанию? – спросила она.

Я подумал, что это неплохой способ вести сексуальную жизнь. Он предполагал уважение. Женщина немедленно мне понравилась. Я кивнул в ответ на ее вопрос. Она вкратце назвала цены. Два доллара – коснуться грудей, три – задницы, пять – более приватного места, и снова пять за то, чтобы поцеловать груди. Я колебался.

– Подумай, – по-доброму сказала женщина и отошла.

Я посмотрел на ищеек в окошках. Потом на женщин. Панель опустилась.

Я пошел к кассиру-охраннику, и он дал мне другой жетон, после чего я вернулся к своей будке, опустил жетон, и панель снова поднялась. Черная женщина все еще была свободна. Я помахал ей. Она подошла, я протянул ей два доллара и попросил:

– Груди, пожалуйста.

Она взяла деньги и положила их на пол. Потом встала на колени, сцена была приподнята над полом, и выложила груди в мое окно. Я видел у некоторых женщин меленькие, покрытые ковриками скамеечки, словно для молитвы чтобы становиться на колени, и снова испытал сочувствие к католикам. Это место было сплошным напоминанием.

Я ухватил груди женщины, словно ощупывал фрукты на рынке. Они были коричневые, невероятно большие и невероятно тяжелые. Какой обузой, должно быть, они были для нее. Я подумал, на что она похожа в рубашке. Смог бы я разглядеть, какие они большие?

Мне хотелось бы уткнуться лицом между грудей, но и просто держа их, я испытал успокоение. После «Салли» я немного возбудился, так что касание имело терапевтический эффект. Может, стоило приласкать себя? Я знал, что большинство мужчин мастурбируют в этих стойлах, именно поэтому славное местечко пропахло лимонным дезинфектантом, но я постеснялся запачкать черный пол. Проведя большими пальцами по темным и крепким соскам, я неестественно мальчишеским голоском попросил:

– У меня больше нет денег, но можно поцеловать их?

– Можно поцеловать, мой сладкий, – ответила женщина очень нежно.

Я легонько поцеловал каждый сосок и вдруг испугался, вспомнив о туберкулезе и о том, что остальные мужчины, может быть, тоже целовали эти груди. Я не был уверен, что женщине удавалось помыться между поцелуями, скорее всего нет, поскольку она должна была быть на сцене постоянно. Я оторвался от сосков, и как раз вовремя, потому что панель начала опускаться. Я едва успел выдернуть руки, чтобы их не прищемило. Женщина убрала груди и, когда последний серебряный лучик света со сцены погас, сказала:

– Ты можешь вернуться.

Должно быть, она знала, что я солгал, что у меня нет больше денег, но ей не было до этого дела. Она позволила поцеловать свои груди бесплатно. И я подумал, что она – щедрая женщина, даже если и наградила меня туберкулезом.

Генри вернулся в воскресенье поздно. Я специально не ложился. Все не мог дождаться, пока он вернется. Когда он вошел, я спросил:

– Ну, нашли автомобиль?

– Конечно нет, – ответил он. – Моя жизнь погублена. Это трагедия, которая вращается вокруг автомобилей… Я должен отправиться во Флориду сразу же после того, как закончу с учебой.

– А когда конец учебе? – спросил я, позабыв точную дату.

– Десять лет назад, – сказал Генри.

Я рассмеялся и снова спросил:

– Когда заканчивается семестр?

– 16 декабря. А 17-го я должен быть в дороге… что выглядит очень сомнительно. Мы видели один милый автомобиль «крайслер», в превосходном состоянии. Но он стоил двенадцать сотен долларов. Гершон может себе это позволить, но не я.

Я ничего не мог с собой поделать: я чувствовал себя счастливым оттого, что Генри не нашел машину. Это давало мне надежду, что он, может быть, не уедет во Флориду. Я мог выдержать один уик-энд, но не мог бы выжить в Нью-Йорке, если бы Генри уехал надолго.

– Как вашей подруге-леди понравился Гершон? – спросил я.

– Марте? Она его просто обожает. Он имел огромный успех в Нью-Джерси. Я сказал ей, что он – Ротшильд, и она мне поверила. Ей понравились его волосы. Она сказала: «Я приду к вам, когда вы будете спать, и отрежу ваши волосы, как Саломея». Ей нужны волосы для себя, у нее такие ужасные парики… Я мог бы жениться на Mapте. Она так тупа, что от этого просто отдыхаешь. Хотя не уверен, что у нее достаточно денег, чтобы содержать меня в том порядке, который компенсировал бы потерю свободы. И ей, вероятно, захочется секса. Потерять свободу и заниматься сексом – это чересчур. Свобода – это все.

Генри отправился на День благодарения в Коннектикут, чтобы отпраздновать с Уоллесами. Это были те его друзья, чья дочь, Вирджиния, вступила в связь с Отто Беллманом. Я позвонил своей тетушке, решив навестить ее на праздники в ее квартирке в Куинсе. Генри рассказал, как туда добраться. Старушка звонила мне с утра три раза, прежде чем я покинул квартиру, каждый раз начиная с вопроса: «Ты все еще собираешься ко мне?»

Она жила в крошечной арендованной квартирке на седьмом этаже старого кирпичного дома. Я не был там несколько лет, и запах разнообразной пищи в коридоре навеял воспоминания о поездках, которые я совершал к тетушке с родителями. Все мое детство мы каждые два месяца или что-то вроде этого навещали ее.

Старушка встретила меня в дверях, к которым был приклеен флаг «Нью-Йорк Метс» (мы оба были фанатами бейсбола), и расцвела счастливой улыбкой. Ее лицо еще больше постарело и больше покрылось пятнами с тех пор, как я видел ее в последний раз. Поразительно, однако, что у нее почти не было морщин, а ей было далеко за восемьдесят. И в волосах, постриженных под горшок, было очень мало седины. Они все еще оставались рыжими и живыми – почти такого же цвета, как мои собственные, но только мои редели. Она показалась мне изящной и милой. Я прижал ее к груди. Она была такая крошечная, что я дернул ее за волосы, словно передо мной ребенок, которому нужно, чтобы к нему прикоснулись и обняли. Я слишком долго боялся наведаться в Куинс. Может быть, из-за того, что делал плохие вещи с Венди. Хотя странным образом именно это вернуло меня к моей тетушке.

Когда я обнял ее, она прошептала на идише то, что обычно мурлыкала мне на ухо, прижимая меня к груди, когда я был маленьким мальчиком: «Shana, tottela, ziessela». Прекрасная маленькая женщина, полная жизни.

Когда мы ослабили объятия, она не отпустила мою руку, продолжая смотреть на меня. Она не знала, что еще сделать, ее переполняла любовь, и она крикнула весело: «Ненавижу тебя». Затем она провела меня в квартирку и усадила на кушетку, рядом на кофейном столике уже были приготовлены фаршированная рыба и закуски. Я знал: нужно соблюдать порядок, потому что все должно пройти так, как она запланировала.

– Начинай, пока не засохло, – сказала моя тетушка, явно нервничая.

Я знал, что все, что я мог сделать, чтобы доставить ей счастье, – это слушаться ее указаний. Я начал есть фаршированную рыбу, но она остановила меня:

– Подожди. Пойди вымой руки.

Продолжив есть, я спросил:

– Разве ты не поешь вместе со мной?

– Нет. Не хочу набивать желудок. Я стараюсь похудеть, – ответила она и потом спросила обвиняюще: – Почему ты ешь без хрена?

– Я его не заметил, – сказал я и послушно положил хрен на фаршированную рыбу. Я ел, а она смотрела на меня.

Обед проходил в маленькой кухне. Квартира тоже была крошечная и вся забита старинными безделушками. На стенах висели масляные пейзажи парижских улиц и гаваней Мейна, а на одной раввин склонился над Торой. Квартирка, очень опрятная, казалось, готова произвести впечатление на гостей, которые все не приходили. Тетушка отказывалась иметь дело с товарками по старости, не желая быть дряхлой, как они.