– Он также мог бы носить пояс целомудрия, – сказал я в надежде изумить Генри.

– Да, пояса целомудрия хороши, – поддержал меня Генри. – Я бы сам носил такой, только всегда теряю ключи, но, если Клинтона изберут, я готов заняться деторождением из патриотических соображений. Это единственное, что я смогу сделать для своей страны. Так что не время запирать себя в пояс целомудрия.

Мы вошли в подъезд и начали подниматься по лестнице. На площадке третьего этажа остановились, чтобы перевести дух, и я сказал:

– Это ведь квартира Гершона, не так ли?

– Да. Бот куда он их приводит. Думаю, мой совет сработал, но он больше со мной не разговаривает.

– Почему же?

– Он перестал приходить, когда заподозрил, что я использую его только как механика и не нуждаюсь в его дружбе. Но мне нужна его дружба – основанная на починке автомобиля. Тут еще Отто Беллман подгадил. Настроил Гершона против меня.

– Беллман, который жил в моей комнате?

– Да. Все его действия – это месть за то, что я его выгнал. Я был для него словно отец. Он украл мою пьесу, а теперь соблазняет Вирджинию – ее родители очень расстроены, – и он украл у меня механика.

Мы взобрались по оставшимся ступенькам. Я раздумывал об этом Беллмане, моем предшественнике. Мог ли он быть таким гнусным, как его описал Генри? Но, даже несмотря на то, что Генри не любил Беллмана, я испытал ревность.

У двери в квартиру Генри снова не смог найти ключи. Так что я отпер своими, и мы вошли. Я припомнил корзиночку для ключей мисс Харт и листочки с напоминаниями.

– Генри, – сказал я, – мы должны написать записки о ключах. Можно повесить маленькую корзиночку и класть их туда.

– Что?! – с негодованием завопил Генри. Он мгновенно пришел в ярость.

Я дал задний ход, но добавил:

– Записки, которые напоминали бы вам о ключах. И корзиночку, чтобы ключи не терялись.

– Только ненормальный вешает записки. И корзинка – это уродливо. В конце концов она потеряется вместе с ключами. Смехотворное предложение.

Оскорбленный и обеспокоенный, Генри пошел в ванную, а я остался на кухне, совершенно сконфуженный. Я с удовольствием отказался бы от авторства этой идеи, но не мог открыть Генри ее истинного источника. Он выбросит меня пинком под зад, как Отто Беллмана, если узнает, что я склонен посещать людей вроде мисс Харт. Учитывая все, она показалась мне почти нормальной. Но Генри, даже не встречаясь с ней, лучше понял ее умственное состояние: они были из одного и того же поколения, и, конечно, он знал, что означает, когда человек всюду развешивает памятки.

Вернувшись к работе после выходных, я снова углубился в «Нью-Йорк пост». Прочитал короткую статью о клубе, который обслуживал трансвеститов, транссексуалов и кроссдрессеров. [6]Неожиданно трансвеститы стали попадаться мне повсюду. Это обычный феномен: когда вы о чем-то некоторое время или никогда не слышали – слово, имя писателя, необычная болезнь, – этого словно не существует, но затем внезапно вы то и дело начинаете с ним сталкиваться.

Клуб назывался «У Салли» и располагался на Западной Сорок третьей улице. Я подумал, что должен зайти к «Салли». Я сказал себе, что интересуюсь жизнью и сексом, живу в Нью-Йорке и обязан использовать удивительные возможности, которые предлагает город.

После работы я направился домой, чтобы отдохнуть и переодеться, прежде чем отправиться на Сорок третью улицу. Я хотел надеть что-нибудь менее повседневное, чем блейзер и галстук, и остановился на водолазке и спортивной куртке. Я по-прежнему буду молодым джентльменом, но менее формальным.

Явившись около половины седьмого, я увидел на двери записку от Генри, написанную небрежным почерком, о том, чтобы я не входил до шести часов. С припиской крупными печатными буквами: «Поставлена бомба от тараканов». Он ничего мне об этом не говорил, и я был немного озадачен, что он поставил бомбу, не сообщив мне об этом. Когда он упомянул о ней несколькими днями раньше, я отнесся к его словам несерьезно. Я предпочитал ловушки: они были куда менее ядовитыми.

Я снял записку и, поскольку означенное время уже прошло, вошел в квартиру. Генри был на кухне, прямо передо мной. Согнувшись пополам, он копался в большой щели – орудовал в ней старым ржавым вентилятором. Квартира пахла ядом.

Вентилятор заработал. Генри встал и сказал:

– Я открыл все окна. Сделал все, что можно. Вероятно, поубивал все слабые особи и создал непобедимого таракана.

– Где мои бананы? – спросил я.

– Я положил их в шкаф, чтобы отрава не просочилась. Еще я перевернул чашки, чтобы отрава не смогла попасть в них. – Чашки стояли на верху холодильника. Генри принялся переворачивать их, внимательно осматривая. – Вероятно, на краях остались тараканьи экскременты, – продолжил он. – Но выбирать не приходится. Ни единой спокойной минуты. Что за жизнь. Хотя в Югославии еще хуже. Об этом надо помнить.

Я открыл дверцу шкафа и вытащил бананы из-под стопки белья. Счастье, что Крафт-Эбинг зарыт в другом ящике – там, где хранятся футболки. Я положил бананы обратно на кухонный стол, где всегда держал их.

Я решил принять душ, чтобы освежиться перед походом к «Салли», и быстро уйти – не могу выносить запаха тараканьей бомбы.

– Здесь ужасный запах, – сказал я.

– Не будь таким чувствительным, – отвечал Генри. – Все приходит к тебе через нос. Ты ведешь собачью жизнь.

Я проглотил оскорбление. Он боялся моей излишней благодарности за борьбу с тараканами. И все же он правильно заметил: у меня острое обоняние – я всегда чуял, если человек в другом конце коридора курил, и раза два жаловался на то, что через окно в комнату проникают запахи еды.

И тем не менее мой нюх не шел ни в какое сравнение с собачьим. В общем, я промолчал. Я собирался к «Салли», и сама секретность этого предприятия заставляла меня чувствовать себя виноватым, так что у меня не было должной уверенности, чтобы защищаться.

Я отправился принимать душ, а Генри, невзирая на запах тараканьей бомбы, поставил запись и начал танцевать. Когда я вышел, одетый и готовый идти, он сидел на своем стуле-троне – окно открыто, – разбирая бумаги для занятий. На нем были пластиковые женские бифокальные очки, которые он купил за двадцать пять центов на распродаже в Нью-Джерси, и, поскольку он использовал их исключительно для домашних нужд, ему не было дела, что очки откровенно женской формы – с поднятыми уголками.

Я вычистил зубы над раковиной в кухне, осознавая, что мой уход поменял нас с Генри ролями. Обычно я был тем, кто сидит дома, тогда как у Генри были планы на вечер или преподавание.

Я надеялся, что однажды он снова предложит мне сходить в оперу или попросит помочь сопровождать Вивиан Кудлип и ее внучку, но Генри никуда меня не приглашал, а я не хотел беспокоить его просьбами и выглядеть нахлебником.

Так что я испытывал чувство удовольствия оттого, что ухожу в город и оставляю его одного.

– Куда ты идешь? – спросил Генри, когда я открыл дверь.

Он почувствовал по моему виду (аккуратно причесанные волосы, спортивная куртка и водолазка хороши для октябрьской прохлады), что я собираюсь сделать что-то особенное. Обычно я выходил только для того, чтобы отправиться в китайский ресторан на Второй авеню. Однако я не ожидал, что он напрямик меня спросит, куда я отправляюсь, выказав настоящий интерес. Он поймал меня врасплох, и я инстинктивно солгал:

– Намереваюсь навестить друзей в Виллидже.

– Не верю. «Друзья в Виллидже» звучит словно Бенбери. Это хорошо. Не говори мне правды… Откуда этот Бенбери? – неожиданно поинтересовался он, глядя на меня словно профессор. Разбор бумаг его вдохновил.

– Из Уайльда. «Как важно быть серьезным».

– Ты хорошо знаешь Уайльда. Может быть, ты идешь к своему коллеге? С этого часа, когда мы будем выходить, давай говорить друг другу, что отправляемся навестить Бенбери. Чем меньше мы будем знать друг о друге, тем лучше уживемся.