— Ой. — Мария заморгала, словно только что проснулась. — Прошу прощения.

Элси только улыбнулась в ответ, потом отвернулась и посмотрела в окно. Машина ехала медленно, так медленно, что можно было идти рядом, не отставая, но это ничего. На самом деле даже прекрасно — ехать тихо-тихо через портовые кварталы Бомбея, спрятавшись за стеклами машины от внешнего мира, от тех тысяч или десятков тысяч людей, толпящихся на улицах, от всех этих хмурящих брови мужчин в белых рубашках с короткими рукавами, от всех женщин в сари сияющих цветов — вишневого и бирюзового, блекло-зеленого и глубокого фиолетового, гранатового и огненно-оранжевого, от всех их хижин и лачуг, от тощих и грязных детей, которые выпрямлялись и смотрели на Элси миг или два, поспешно прикидывая, бежать за такси или не стоит, пока, встретившись с ней взглядом, не пожимали плечами и не возвращались к своим играм.

Такси встало на перекрестке. Сидевший на тротуаре мужчина с корзинкой тут же вскочил и подбежал к машине, поднял крышку корзины и горделиво улыбнулся. Мария вскрикнула, когда из корзины высунулась головка кобры.

Искупление, подумала Элси и заставила себя смотреть в глаза змее, пока искала мелочь в сумочке.

Таксист не отставал. Машина следовала за ними уже после того, как они вышли и расплатились, ползла вдоль тротуара, пока они гуляли по центру, остановилась, когда они зашли в магазин посмотреть шелка. Дождавшись, пока они выйдут, водитель потянулся за Марииным свертком. Она купила три ярких сари, ослепительной красоты, и никак не могла с ними расстаться, но все-таки отдала их таксисту, когда Элси кивнула.

— Ланч? — спросил таксист, и Элси кивнула снова.

Они опять уселись на заднее сиденье. Теперь Мария уже притерпелась и больше не обращала внимания на состояние машины. Щеки ее горели, а над верхней губой выступили капельки пота, когда она, улыбаясь, повернулась к Элси:

— Какие цвета! Я таких потрясающих цветов в жизни не видела…

Элси улыбнулась в ответ, но промолчала.

— Ты тоже могла бы себе купить что-нибудь, сама-то, — сказала Мария. — Сто крон за три сари! Даже смешно.

Нет, думала Элси. Не могла бы. Я недостойна.

Таксист доставил их на набережную и подъехал к одному из высотных отелей, улыбнулся и распахнул перед ними дверцу, заверив зычным голосом, так, чтобы слышали все остальные таксисты, что подождет их, пока они поедят. Элси и Мария вошли в ресторан и вдруг снова оказались в Западной Европе. Метрдотель в темном костюме проводил их к столику на террасе, официант подал меню, сомелье — карту вин. Сделав заказ, Элси и Мария облегченно вздохнули. Осмотрелись. За соседними столиками — индийцы. Элегантные сикхи в темных костюмах и серых, бордовых и темно-синих чалмах, чуть менее элегантные брамины в белых рубашках, темных брюках и с круглыми животиками. Впереди — серо-стальное море. Слева — отель, белое высотное здание. А справа нечто вроде брошенной стройки, бетонный котлован с торчащей в небо голой арматурой. Кто-то натянул между штырями арматуры кусок материи, полосатая хлопчатая ткань чуть шевелилась под ветром. Это навес. Крыша дома. А перед этим домом сидела на корточках смуглая женщина в розовом хлопчатом сари и купала такого же смуглого маленького мальчика, плачущего трехлетнего малыша, совершенно явно не желающего купаться. Белая мыльная пена покрывала все его тело, а когда он поднял руку и потер глаз, его крик стал еще пронзительней. Мать никак не реагировала, словно даже не слышала крика, только взяла ведро с водой и окатила его, а потом повернулась спиной, собирая разложенные вещи. Мальчик истерически рыдал, но мать не обращала внимания, словно не замечая. Она очень осторожно взяла мыло в обе ладони и внимательно осмотрела его. Потом заглянула в ведро, много ли там осталось воды, зашла под полосатую крышу, убрала мыло, поставила ведро на бетон, потом вышла и влепила плачущему мальчугану пощечину. Он сжался и заревел еще громче. Его мать постояла сперва, совершенно прямо и неподвижно, глядя куда-то вдаль, потом присела на корточки перед ним и ударила его еще раз. Встала, подождала, но он продолжал плакать, и тогда она наклонилась снова и шлепнула его в третий раз, так что он пошатнулся.

— Материнская любовь, — заметила Мария и протянула руку к хлебнице.

Элси молча кивнула.

— Да-да, — продолжала Мария. — Настоящая материнская любовь. Как ее понимают некоторые из нас.

Инес пела. Стояла посреди своей благоухающей кухни и пела, размешивая какао-порошок с сахарным песком и капелькой сливок. Для настоящего, классического какао. Правильного. Молоко уже стояло на плите, и еле уловимая струйка его пара пробивалась сквозь аромат свежих булочек. Инес поглядывала за молоком, помешивая в кружке, готовая тут же снять кастрюлю с конфорки, едва молоко закипит, прикинула, не выключить ли вообще конфорку, да, пожалуй, стоит. Оно уже достаточно горячее, а нагреть его, чтобы появились пузырьки, — секундное дело, это можно успеть за те мгновения, пока он дойдет до двери…

— «Вот и Троица настала, — пропела Инес и рассмеялась, почувствовав, как слезы наворачиваются на глаза. — Вся земля вокруг в цвету…»

Как же любил маленький Бьёрн эту песню, мог бы вечно сидеть у нее на коленях и слушать, как она поет про маленькую девочку в больнице, которая никогда не вернется к маме домой. Инес сморщилась и перестала петь. Ну да. Он ведь и другие песни потом любил. «Утро золотое…», например. И «Прекрасна земля…». Как-то он прямо расплакался, когда Инес ее пела, и она так перепугалась, что перестала петь, обняла его и спросила, что случилось. Ничего не случилось, ответил он. Просто так красиво!

Пять лет ему в то время было. Всего пять лет. Ее сердце в тот миг просто разрывалось от счастья и сочувствия. Как поразительно тонко он устроен, он обязательно станет великим и знаменитым, когда вырастет, — кем-нибудь совершенно необыкновенным. И в то же время она знала, что за это ему придется дорого заплатить. Бесконечно дорого. Потому что трудно такому тонко устроенному человеку в нынешнем мире, злобном, подлом, гнусном… Нет. Не надо про это думать. Про это она уже достаточно передумала.

Инес окидывает взглядом кухню. Все готово? Да. Кофе сварен. Душистые булочки ждут под жесткими наглаженными полотенцами. Какао почти готово. Сливки взбиты в миске — осталось только добавить их сверху в чашку. Она бросила взгляд на часы, потом нахмурилась. Четверть четвертого. А Бьёрна все нет. Странно.

Она чуть поколебалась, но потом решительным шагом вышла в холл и глянула в окно на крыльцо и сад. Но там его не было. Она открыла дверь и вышла, добежала в шлепанцах до калитки, посмотрела вначале направо, потом налево, но ничего не увидела. Уже стемнело, вообще-то уже давно стемнело, и ей сделалось не по себе. По-настоящему тревожно.

Вдруг с ним что-то случилось? Вдруг он попал под машину по пути из школы? Вдруг нехорошие мальчишки заманили его куда-нибудь и бросили и он потерялся? Хотя нет. Не могло этого случиться. Просто зашел, наверное, домой к кому-нибудь из товарищей. Новую машинку «Динки Тойз» посмотреть, например. Вдруг перед глазами возникла совсем другая картинка, почти взрослый Бьёрн, длинноволосый и долговязый юноша, стоящий на сцене с микрофоном в руке, он поднес его к самому рту и, кажется, поет, — но это была такая странная картинка, что Инес тотчас же отмела ее прочь. Глупости. Бьёрну всего девять лет. Он ходит в третий класс. И скоро, очень скоро он придет из школы домой, швырнет портфель на пол посреди холла, хотя она уже тысячу раз ему говорила, чтобы он вешал его на крючок, который она сама привинтила, специально для его портфеля, потом побредет на кухню, остановится и станет у порога, а затем улыбнется своей чудесной, чуть застенчивой улыбкой, когда поймет, что она напекла булочек и сделала какао. Со взбитыми сливками. И скоро они вдвоем, только Бьёрн и Инес, будут сидеть за столом и разговаривать.