Он поднимает ворот халата, потом, чуть поколебавшись, подходит к окну и проводит рукавом по стеклу в полуосознанной попытке стереть сумрак и в то же время уговаривает себя, что это, наверное, все-таки стекло запотело, что это пар, который, может быть, просочился из ванной, когда он открыл дверь, а потом закрыл, и в тот же миг понимает, что врет себе. Он все-таки хочет стереть сумрак. И теперь, подойдя вплотную к окну, он понимает почему.

Они покинули мир.

Они где-то в ином месте. Не в Северо-Западном проходе. Не на земле.

Где-то еще.

Ландшафт за иллюминатором выглядит так, как, по представлению Андерса, должен выглядеть ландшафт другой планеты. Марса, наверное. Или Венеры. Ровный белый лед стал бугристым и коричневым, кажется, это каменистый грунт, утесы и скальные глыбы, в нем виднеются глубокие черные трещины и метеоритные кратеры. И небо над ним не голубое и не серое. Скорее бледно-фиолетовое. Почти сиреневое. Небо другой планеты.

Сглотнув, Андерс выпрямляется. Ясно, что это не грунт, не утесы и не скалы. Разумеется, это лед. Они по-прежнему идут сквозь лед, потому что «Один» движется вперед, это видно, это ощущается, и никакое судно, даже «Один», не может вдруг оказаться посреди пустыни. Это коричневое — наверное, что-то другое, какой-то мох, что ли…

Это надо сфотографировать. Еще бы! Он приоткрывает иллюминатор, вслушивается в шторм, но слышит только глухой и мерный стук двигателей, потом уходит, приносит фотоаппарат, распахивает иллюминатор и, оперевшись о подоконник, наводит резкость и делает первый кадр. В ту же секунду в дверь стучат.

Снаружи стоит Ульрика. Субботняя нарядная Ульрика. В свежих джинсах, белой блузке и накинутом на плечи синем свитере. И тоже с фотоаппаратом, она улыбается, и голос прямо-таки счастливый:

— Ты видел? Видел снежные водоросли?

Проснувшись, Сюсанна лежит неподвижно — открыла глаза и не может отвести взгляда от потолка. С потолком что-то произошло. Что-то изменилось. Другой цвет. Тоже белый, но иной. Или, вернее, необычный оттенок белого. Почти серый, но с легкой коричневатостью. Странно.

Она бросает взгляд на часы, уже почти полшестого. Господи. Проспала. Она стремительно вскакивает и стоит, покачиваясь, у койки, прежде чем снова взглянуть на часы. Точно. Половина шестого. Она проспала два часа. От одного облегчения, что никто не заходил без нее в каюту. Сюсанна ведь, едва войдя, принялась носиться от шкафа к шкафу, методически проверяя один за другим, внимательно осмотрела все стены, даже сорвала и перетрясла все постельное белье на койке, только чтобы удостовериться, что это правда. И это была правда. Трусы и гольфы лежали там, куда были положены. Прочая одежда висела на плечиках. Никто ничего не подложил в несессер. Стены чистые, такие же, как до ее ухода. Ничего не засунуто ни в пододеяльник, ни под матрас. Компьютер никто не открывал, никто не заходил в него и не испортил то, что она уже написала. И в чемодане пусто, как и должно быть.

В общем, все было в порядке. Поэтому она легла на койку и облегченно вздохнула. А затем отключилась и вырубилась из мира на два часа.

Теперь надо торопиться. За полчаса нужно успеть принять душ и вымыть голову, нарисовать себе лицо на передней части головы, как выражался один ее давний бойфренд, и одеться. Она снимает свитер и замирает. Как странно. Лед за иллюминатором совершенно коричневый. Словно кто-то прошел и посыпал его землей. Невероятное зрелище, словно негатив, словно лед стал землей, а земля льдом. А небо очень необычного цвета. Серо-лиловое. Вот почему потолок такого странного оттенка.

Загадка. Но за ужином, надо думать, все разъяснится. Ульрика или еще кто-нибудь из бывалых полярников наверняка знает, что это такое.

Но через полчаса, переступив порог кают-компании в самой красивой своей блузке, она уже успевает все забыть. Она останавливается в дверях и осматривается. Субботний вечер на борту «Одина» — это воистину субботний вечер, понимает она и жалеет уже, что не пришла в прошлую субботу. Нарядно накрытые столики, белые скатерти и белые салфетки, в очереди к буфетному столу все чистенькие, приодевшиеся, насколько позволяют обстоятельства. Йенни даже юбку надела, а Ульрика — в наглаженной блузке, которая, правда, вот-вот выбьется из джинсов, но, однако, свидетельствует об оптимистической установке — в самом деле хорошо провести сегодняшний вечер.

Сюсанна становится в очередь, чуть тряхнув головой. Волосы еще влажные у корней и до окончания вечера успеют завиться мелким бесом, но ее это мало волнует. Раз в жизни можно посмотреть не на себя, а на других. Взяв поднос, она тянется за прибором и нечаянно толкает Виктора, который стоит перед ней. Он оборачивается и улыбается, впечатление, что и он тоже решил забыть на время свой застенчивый эгоцентризм.

— Извините, — говорит Сюсанна.

— Ничего-ничего, — говорит Виктор и улыбается еще шире. Потом набирает воздуха, словно наконец решившись, и, кашлянув, спрашивает:

— Вы ведь пишете детективы, правда?

— Да, — говорит Сюсанна, улыбнувшись в ответ.

— Я вчера мейл от мамы получил. Я писал ей, что вы тут, и она просит передать вам, что она обожает ваши детективы. Сам я, правда, не читал…

Сюсанна улыбается, стараясь не прыснуть:

— Спасибо. И ей передайте спасибо.

— И бабушка, — серьезным тоном добавляет Виктор. — Бабушка тоже считает, что они замечательные.

Сюсанна, нагнувшись над салатницей, втягивает щеки, изо всех сил сдерживая смех. И тут же очень кстати замечает Йона. Она растерянно моргает. Как он ухитрился оказаться позади нее? В последний раз, когда она оглядывалась, за ней вроде бы стоял Эдуардо?

— Здрасьте, — говорит Йон и улыбается.

Она, издав короткий смешок, отвечает:

— Здрасьте.

— Иногда из-за них чувствуешь, будто тебе тыща лет, — жалуется она чуть позже.

— Из-за кого?

— Из-за этих молодых ученых. Виктор вон говорит, что его мама и бабушка прямо обожают мои книжки. Ощущаешь себя доисторическим существом.

Йон пожимает плечами:

— Ему ведь нет и тридцати. А теперь человеку, бывает, тридцать исполнилось, а на самом деле нет и двадцати — понимаете, да? Мой сын…

— Так у вас есть сын?

— Да. И дочь.

— И сколько им?

Он чуть улыбается:

— Двадцать шесть и двадцать девять.

— Господи. Да мне самой иногда кажется, что мне двадцать шесть. Или двадцать девять. По ощущению.

— Это если у вас нет детей такого возраста. Уж поверьте.

Она улыбается:

— Верю.

Пауза, Йон поднимает свой бокал, а Сюсанна свой. Рядом смеется Ульрика, и Андерс улыбается в ответ, Йенни, прикрыв глаза, смотрит на Улу, а он ласкает ее взглядом. Сюсанна, сглотнув, подавила вздох. Наверное, надо было остаться у себя в каюте, как в прошлую субботу.

— А вы замужем? — вдруг спрашивает Йон, и она моргает в ответ. Тянет время.

— Кто? Я?

— Да, — говорит Йон, и вид у него серьезный, пожалуй, чуть серьезнее, чем нужно. — Вы.

— Нет.

Он поспешно вытирает губы салфеткой, а потом снова берет свой бокал с вином. Спрашивает коротко, с напускным равнодушием:

— А были?

Сюсанна наклоняется над тарелкой. Точно. Надо было остаться у себя в каюте. Потом выпрямляется и, глядя на Йона, говорит как есть:

— Немножко.

Он делает изумленное лицо:

— А как это — немножко?

— Это значит — три месяца. Двадцать пять лет назад. А вы сами?

Он улыбается:

— Три года. Вечность тому назад.

Повисает пауза, долгая, целая эра молчания. Наконец Йон, кашлянув, сообщает, сильно понизив голос:

— Я ведь не создан для брака.

Сюсанна ощущает, как расслабляются мышцы спины, как поворачивается шея. И вот уже можно смотреть на него, смотреть и улыбаться без опаски. Он не преследует ее. Не рассчитывает ни на какие отношения. Хочет, наверное, просто переспать. А это она и сама не прочь.