— Но тут еще кое-что. Голубки, например. Только что видел. Прием.
— Голуби? Тут? Прием.
— Ха. Ты чего? Доктор и Ульрика. Стояли на баке и обнимались. Прием.
— Ага. Да я плевать хотел. Прием.
— Ну и плюй. Прием.
На мостике улыбается обычно хмурый Стюре, передавая спутниковый снимок не менее хмурому Лейфу Эриксону, и после минутного колебания Лейф Эриксон решается улыбнуться в ответ, но совсем коротко. Это редкое событие, и вокруг них становится совершенно тихо, два члена команды и три исследователя удивленно смотрят на них несколько секунд, пока Лейф Эриксон не скалит зубы и не издает звук, отчасти напоминающий рычание. Члены команды отворачиваются, а трое исследователей сосредоточенно утыкаются в свои компьютеры, но еще раз удивленно поднимают головы, когда мимо них проходит Хмурый Стюре, напевая себе под нос. Да. Точно. Хмурый Стюре напевает, причем напевает Бетховена. «К Элизе». Впечатление тягостное.
Бернхард и Эдуардо стоят с камерой на четвертой палубе. Эдуардо установил штатив и, наклонившись, наводит на резкость. Что-то серое мелькает на льду, он зумит, и вот появляются очертания небольшого тюленя, лежащего на спине возле своей лунки и нежащегося на солнышке.
— Смотри, — говорит он Бернхарду и выпрямляется. Тот наклоняется и смотрит сквозь объектив, чуть улыбаясь:
— Этого берем. Народ обожает тюленей.
Эдуардо снова склоняется над камерой. Снимает. А тюлень продолжает лежать, словно позируя, он похлопывает себя ластой по животу, чуть поворачивает голову набок. А когда Эдуардо наконец удовлетворен, тюлень переворачивается и, заплюхав к своей лунке, ныряет, взмахнув на прощанье задними ластами.
— Отлично, — говорит Эдуардо.
— Ничего, — говорит Бернхард и закуривает сигарету.
Виктор оправдан перед лабораторией. Новые замеры показали, что содержание ртути в пробах не зависит от его присутствия. Значит, большие цифры — не его вина, просто-напросто содержание ртути в морской воде стремительно выросло всего за какие-то несколько лет.
— Этим надо заняться, — говорит Ульрика, и вид у нее серьезный. — Так что рассчитывай, что придется сходить еще в несколько экспедиций.
— Конечно, — отвечает Виктор. — Еще бы.
Потом он отворачивается и склоняется над приборами, просто чтобы не показать, что внутри у него все дрожит. Не от радости — у него хватает корректности четко сформулировать это для себя. Кто лучше него знает, насколько опасна ртуть? Но у него в этом году защита, и сказанное Ульрикой значит только одно. Что его возьмут потом на ставку. К ней в институт. А кроме того, экспедиция — это здорово. А у него их в перспективе несколько!
Фрида нагибается и открывает духовку, запах свежих булочек заполняет камбуз. София, остановившись, вытирает руки полотенцем в красную клетку и с наслаждением вдыхает этот запах, прежде чем сунуть полотенце за пояс брюк и сказать:
— А что я видела!
Фрида как раз ставит горячий противень на стол из нержавейки, так что металл скрежещет по металлу.
— Что?
— Доктора с Ульрикой. Они стояли на баке и целовались.
Фрида вытирает ладонью лоб.
— Ага. Ну, рада за них.
— А доктор вроде бы женат…
Раньше София не уходила в море надолго. В отличие от Мартина, за которого она скоро выйдет замуж. Фрида отворачивается, выдавая свою улыбку только голосом:
— Вроде бы да. Только на борту это не считается.
И вот уже пора накрывать на стол к обеду.
Ближе к вечеру погода начинает хмуриться. Сюсанна поднимает воротник куртки, когда выходит на бак, в рукава задувает, когда она снимает варежку, чтобы зажечь сигарету. Это другой холод, влажный и пронизывающий, он проникает под кожу пальцев и пережимает сосуды почти до боли. Она торопится снова надеть варежки, потом встает на смотровую ступень и оглядывается.
Мир начинает меняться. И она видит, как это происходит.
Сначала гаснет солнце, оно уходит за облака, и вот уже свет перестал быть белым. Лед в ответ тотчас тоже меркнет, поначалу он жемчужно-серый, а потом делается все тусклее, по мере того, как небо становится все пасмурнее. Бирюзовые лужи талой воды тоже темнеют, цвет их густеет до почти темно-синего, чтобы спустя всего несколько секунд стать черным. В тот же миг горизонт исчезает, туманная мгла оттесняет его едва заметную линию за край мира, секундой позже начинается дождь, нет, снег, колючая метель, шквалистые порывы ветра несут ледяную крупу, и больше ничего не видно. Меньше чем за минуту мир успевает сжаться, так что от него остается только квадратный метр палубы.
Сюсанна, съежившись, роняет окурок в неведомое белое пространство, туда, где только что был лед и, надо надеяться, есть по-прежнему, натягивает капюшон и почти бегом кидается к двери. Шквал рвет с нее куртку, вздувает на спине, в какую-то секунду кажется, что он вот-вот поднимет Сюсанну, перенесет через палубу, через фальшборт и бросит на лед, где-то далеко в этой белой неизвестности, — чего, естественно, не происходит. Ветер налетает, толкает и тащит ее, но поднять не может. Сюсанна по-прежнему стоит, где стояла, ухватившись обеими руками за ручку и навалившись всей тяжестью, безуспешно пытается открыть тяжелую дверь. Но ветер мешает ей, он глумливо хохочет и держит дверь, сколько бы Сюсанна ни дергала и ни тянула ее на себя.
Сюсанна быстро сдается и, тесно прижимаясь к переборке, направляется маленькими шажками к трапу, цепляется обеими руками за поручень и дает сама себе страшную клятву не отпускать его, что бы ветер с ней ни делал, потому что тут он бешеный, ничто ему не мешает, здесь он может с легкостью смести ее, повалить, сбить с ног, так что она покатится, как мячик, отскакивая от ступенек с острыми краями. Но она не позволит этому случиться, хотя ветер сдул капюшон и затылок теперь открыт стуже, которая сперва чуть прикусывает за него, а потом впивается мертвой хваткой, хотя тысячи ледяных зерен заставляют ее зажмурить глаза. Она не собирается сдаваться, ни за что на свете, она приставным шагом, как маленькая, спускается по трапу, шаг, еще шаг, шаг, еще шаг, и очень крепко держится за поручень, не останавливаясь даже, когда слезы выступают на глазах, и больше не ежится, и наконец, вечность спустя, ставит ногу на шкафут. Остается всего двадцать пять метров до следующей двери, и к тому же тут снова есть переборка, к ней можно прижаться, опереться спиной и двигаться боком, нащупывая путь пальцами, — потому что хоть Сюсанна и не может открыть глаза, хоть она ничего не видит, но не поддастся искушению шагнуть в сторону, сбиться с пути и исчезнуть в этом непостижимом…
И вот, наконец, другая дверь. Сюсанна поворачивается и тянет ее на себя, тянет обеими руками, но тоже безрезультатно. Шквал снова не дает ее открыть, ветер небрежно привалился к поверхности из стекла и металла и смеется над усилиями Сюсанны, ерошит ее мокрые волосы, велит стуже провести рукой по забранным в хвостик волосам и превратить в сосульку, а потом хохочет в полный голос, когда Сюсанна начинает барабанить в стекло обеими руками, хохочет так, что заглушает ее крик, а потом вновь приказывает стуже, чтобы та…
В этот самый миг дверь открывается, кто-то толкает ее изнутри, и Сюсанна вваливается в коридор, дрожа и пошатываясь. Ветер тянется вслед, пытаясь схватить ее, но ему не удается, в следующую секунду дверь захлопывается, и шторм ревет от досады с той стороны, а Сюсанна прислоняется к стене, переводя дух.
— О господи! — произносит она, моргая. С челки у нее капает вода. Сняв варежку, Сюсанна проводит рукой по лбу.
— Что случилось?
Это Йон. Стоит перед ней и хмурит седые брови, вид у него удивленный и расстроенный. Сюсанна моргает.
— Шторм начался. Я вышла покурить, и тут начался шторм. В один миг.
— Вы не видели предупреждения?
— Какого предупреждения?
— На табло. На площади Одина.
Сюсанна стаскивает сапоги, качая головой:
