Значит, знает, кто такая Сюсанна. Все вдруг узнали, кто такая Сюсанна. И с тех пор прошло два месяца, нет, почти два с половиной, и все переменилось еще больше. Парка оказалась красивой. Она сама оказалась красивой. Ну, почти. Скоро она, наверное, даже начнет спорить и возражать. В открытую.

— Привет, — обратилась она к Ингалиль. Но не улыбнулась.

Глаза Ингалиль забегали. Словно от растерянности. Тоже что-то новенькое.

— Привет.

На миг стало тихо. Ингалиль сглотнула:

— Может, прошвырнемся?

Сюсанна ответила не сразу. В один миг она вспомнила все гадости, услышанные за год от Ингалиль, все ее ядовитые замечания, ее вечно высокомерный тон, и вдруг захотелось дать сдачи, пусть теперь эта мымра сама почувствует собственную глупость и ничтожество, как прежде все это тысячу, нет, десять тысяч раз ощущала Сюсанна. Но тут же внутри шевельнулось другое чувство, старое, давно знакомое. У Ингалиль нет ничего, что есть у Сюсанны. Ни виллы. Ни парки. Ни старшего брата. Ни обеспеченных родителей. Ни Евы. Пожалуй, не удивительно, что она так воображает из-за своих отметок. Больше ей и воображать-то не из-за чего.

— Да ну, не знаю…

Ингалиль кашлянула. Ага. Она растерянна.

— Уже витрины начали украшать к Рождеству…

Сюсанна прислонилась к лестничным перилам.

— Да что-то неохота по магазинам.

— Можем пройтись вдоль моря, по Линьен.

Сюсанна пожала плечами:

— Ладно, пошли.

Они молча шли бок о бок в темноте, не проронив ни слова, пока не приблизились к первому фонарю приморской аллеи.

— Ты сегодня не позвонила, — сказала тогда Ингалиль.

Сюсанна глянула на нее, но Ингалиль на нее не смотрела. Она шла чуть сутулясь, стараясь казаться ниже, ее волосы ерошил ветер. Зачем она стрижется под мальчика? Почему бы хоть раз не попытаться выглядеть по-человечески?

— Неа, — ответила Сюсанна и тут же прикусила нижнюю губу. Неправильный ответ. Почти признание: что-то случилось. Она сунула руки в карманы парки, ища выход. Там его не нашлось. Значит, надо продолжать в том же духе.

— А я ждала, — сказала Ингалиль. Теперь голос ее окреп. Она больше не казалась растерянной. Но пугаться Сюсанна не собиралась.

— Ага. А самой позвонить?

— Я звонила. Никто не брал трубку.

В наступившей тишине слышалось только шуршание гравия под их подошвами.

— Ну, — сказала наконец Сюсанна, — я тут выходила ненадолго.

Снова долгая пауза. Ингалиль ждет, что она объяснится. Но Сюсанна этого делать не намерена. Ингалиль придется спросить самой. Даже если ждать придется долго.

— Куда это? — наконец спросила Ингалиль.

Сюсанна притворилась, что не расслышала.

— Что?

— Я спрашиваю, куда это ты выходила! — сквозь зубы прошипела Ингалиль.

Теперь она окончательно стала собой. Вернулся ее обычный полуиздевательский тон. Сюсанна почувствовала, как холод растекается по всему телу. Это не был обычный зимний холод, он не имел никакого отношения ни к промозглому ветру с Эресунна, ни к тому, что она забыла дома варежки. Это было что-то другое. Какой-то совершенно незнакомый вид холода, он пробежал по позвоночнику, защекотал под ложечкой и вдруг заполнил мозг. Сюсанна испугалась. Но не так, как раньше. На самом деле она испугалась меньше, чем когда-либо пугалась в жизни. И вскинула голову.

— Кофе попить. С Евой.

— Что за Ева?

Притворяется! Ингалиль прекрасно знает, что за Ева.

— Ева Саломонсон.

Ингалиль ответила не сразу, она свернула с аллеи на дорожку, ведущую к смотровой площадке. Сюсанна пошла следом и в несколько поспешных шагов поравнялась с Ингалиль. Никогда больше она не станет плестись за ней сзади. Все, прошло это время. Освещение вокруг них изменилось, фонарей тут не было, но казалось, что само море светится, словно оно бросает серый сумрачный отсвет на дорожку, по которой они идут. По другую сторону пролива сверкал огнями Копенгаген. Другой мир. Легкая тоска шевельнулась внутри у Сюсанны, захотелось туда, чтобы ей было уже восемнадцать, чтобы она могла одна поехать в Копенгаген в такой вот вечер…

— Ты хоть понимаешь, что она тебя использует?

Ингалиль остановилась. Она стояла вполоборота и смотрела на пролив. Сюсанна сделала шаг в ее сторону. Обошла ее. Встала напротив и закрыла обзор.

— В каком смысле?

Собственный голос прозвучал не так, как обычно. Это был взрослый голос. Голос учительницы. Сюсанна уже набрала воздуха, чтобы продолжить, но Ингалиль успела раньше.

— Ха, ты же понимаешь, что Ева Саломонсон никогда бы не пошла с тобой пить кофе, не будь ты сестрой Бьёрна Хальгрена.

Сюсанна не знала, что ответить. Она отвернулась к морю и снова устремила взгляд на Копенгаген. Чтобы не смотреть на Ингалиль.

— Ты могла бы и догадаться, что она выяснила, как тебя зовут, еще до того, как явиться с мамашей на курсы. А? Вот почему она накрасила именно тебя. Чтобы ты клюнула. Способ познакомиться с Бьёрном. Как видим, у нее все получилось.

Сюсанна закусила губу, но по-прежнему не отвечала.

— Ты зазналась, — говорила Ингалиль у нее за спиной. — Ты это знаешь? Ты жутко зазналась. Но с чего ты вдруг вообразила, будто у тебя есть для этого основания? А? Это ведь не ты в «Десятке хитов». И не тебя пригласили в Англию.

Сюсанна стояла не шевелясь. Каждая мышца ее тела напряглась, руки в карманах сжались в кулаки, спина была прямая как палка. Но слез в глазах не было. Первый раз в жизни она слушала нравоучения Ингалиль без слез в глазах. Ингалиль понизила голос, теперь он звучал совсем глухо. И презрительно.

— Я знала, что ты особым умом не отличаешься, — говорила она. — Это я знала. Но что ты такая дура, чтобы не разглядеть простого притворства, этого я и представить не могла.

Сюсанна закрыла глаза на несколько секунд, зная, что, когда откроет их, ничего уже не будет как прежде. В одно мгновение она оплакала себя и свою жизнь, то, чем она была и чем должна была стать, увидела, как ее детское сочувствие к Ингалиль тает, будто снежинка, превращается в каплю воды, каплю, которая так же мгновенно испаряется и исчезает. Все. Вот и нет ничего. Она открыла глаза и помедлила еще секунду, прежде чем обернуться.

— Сколько раз ты назвала меня дурой?

Ингалиль осеклась. Она не привыкла, чтобы ее перебивали.

— Посчитай, а? Столько же раз, наверное, сколько твой папаша называл дурой твою мамашу?

И пал первый камень стены, той стены молчания, что окружала тайны Ингалиль еще с того времени, когда обе ходили в первый класс. Сюсанна словно видела, как это происходит: вот темно-красный кирпич трескается и крошится в порошок, трещины тянутся к другим кирпичам, и те секундой позже разламываются и падают, и вдруг все то, что прежде было тайным, выходит на свет. Папаша Ингалиль больше уже не герой, который цитирует Шекспира и добровольно отверг внешний успех и материальное благополучие. Он просто пьяница и безработный, жалкий алкаш, который вечно сидит с другими алкашами в Театральном парке. Тот еще тип, который к тому же бьет мамашу Ингалиль, один раз так избил, что она вообще еле выжила. Чего Ингалиль никогда ей не простила. А еще развода. В мире Ингалиль ее папаша был жертвой мамашиной злобы. Но теперь этого мира больше не существует. Сюсанна пробила дыру в каменной стене, и Ингалиль это поняла. Это было видно по ее лицу, когда она внезапно отступила назад. Сюсанна усмехнулась, нехорошей ухмылкой, и сама ощутила, как ее уродует эта ухмылка. И делает опасной. По-настоящему опасной. Сюсанна трансформировала ухмылку обратно в улыбку.

— Разве он не это выкрикивал? А? Когда лупцевал ее? Что она — дура?

Сюсанна приблизилась к Ингалиль на шаг. Кстати, Ингалиль уже не настолько ее выше. Сюсанна ей уже по подбородок. Может быть, потому, что Сюсанна больше не сутулится. А сутулится, наоборот, Ингалиль.

— Я сама один раз слышала. Когда ты вышла пописать. И ты теперь говоришь точь-в-точь как он. Знаешь, да? Ты, наверное, сама станешь такой же… Хотя, видимо, это тебя устраивает. Твой папаша ведь такой талантливый.