«И ныне чего ожидать мне, Господи? Надежда моя на тебя».
Следователь позднее обнаружил за каминной решеткой какое-то сгоревшее письмо, разобрать которое было совершенно невозможно. Затем мне показали конверт, в котором, по мнению полиции, ранее находилось письмо, и спросили, не смогу ли я узнать почерк. Присмотревшись к тонким и резким линиям, которыми были выведены слова «д-ру Дэниелу Трумперу», я ответил: «Нет», — сказав тем самым неправду.
Письмо было доставлено лично, как сообщил мне детектив, где-то перед полуднем мужчиной с рыжими усами и в твидовом пиджаке. Это все, что запомнил видевший его студент, если не считать того, что он, похоже, хорошо знал, куда идет.
Я спрашивал себя, о чем таком могла написать зловредная старуха Дэниелу, что он покончил с жизнью. Даже если Дэниел узнал, что его отцом был Гай Трентам, то этого было бы недостаточно для принятия такого решения, тем более что он уже встречался с миссис Трентам и пришел с ней к соглашению года три назад.
Полиция нашла еще одно письмо на столе Дэниела. Оно было от ректора Королевского колледжа в Лондоне и содержало официальное предложение возглавить у них кафедру математики.
«И не будет мне утешения…»
Из морга я поехал в адденбрукскую больницу, где мне позволили провести некоторое время у постели Кэти. Хотя глаза ее были открыты, она совершенно не узнала меня и целый час, пока я стоял рядом, не мигая смотрела в потолок, никак не реагируя на мое присутствие. Когда я понял, что помочь ей ничем невозможно, я тихо покинул палату. Старший психиатр, доктор Стивен Аткинз, поспешно вышел из своего кабинета и попросил уделить ему минуту.
Маленький подвижный доктор в прекрасно скроенном костюме и галстуке-бабочке объяснил, что у Кэти психогенная потеря памяти, известная еще как истерическая амнезия, и что потребуется какое-то время, прежде чем он сможет оценить возможные сроки выздоровления. Я поблагодарил его и, сказав, что буду постоянно поддерживать с ним связь, медленно двинулся в Лондон.
«Не оставляй меня, о помощник беспомощных…»
Дафни ждала меня в моем кабинете, несмотря на поздний час. Поблагодарив ее за бесконечную доброту, я сказал, что должен сам сообщить Бекки о случившемся. Одному Богу известно, как мне удалось сделать это, не упомянув о пурпурном конверте с красноречивым почерком на нем, но удалось. Расскажи я Бекки все как есть, она бы немедленно бросилась на Честер-сквер и собственноручно убила старуху, и я бы, наверное, помог ей в этом.
Его хоронили на университетском кладбище. Священник, которому, должно быть, не однажды приходилось исполнять эту скорбную обязанность, трижды прерывал службу, чтобы взять себя в руки.
«В жизни и в смерти, о Боже, не покидай меня…»
Бекки и я ездили в Адденбрук всю неделю, но каждый раз слышали от доктора Аткинза, что состояние Кэти остается без изменений и что речь к ней еще не вернулась. Тем не менее одна только мысль о том, что она лежит там в одиночестве и нуждается в нашем участии, заставляла нас отвлекаться от своего горя.
В пятницу вечером, когда мы вернулись в Лондон, у дверей моего кабинета нервно расхаживал Артур Селвин.
— Кто-то взломал замок и проник в квартиру Кэти, — выпалил он, когда я еще не успел раскрыть рот.
— Но что там можно было взять?
— У полиции тоже нет на этот счет никаких предположений. Похоже, что все на месте.
К загадке о том, что могла написать Дэниелу миссис Трентам, прибавилась тайна, связанная со взломом квартиры Кэти. Осмотрев маленькую комнатку собственными глазами, я ни на йоту не приблизился к разгадке.
Бекки и я продолжали ездить в Кембридж через день, и только в середине третьей недели Кэти наконец заговорила, с трудом начиная свою речь, а начав, уже была не в силах сдержать поток слов и судорожно хваталась за мою руку. Затем она внезапно замолкала и впадала в забытье, во время которого иногда прикладывала указательный палец к большому у себя под подбородком.
Этот жест казался загадочным даже доктору Аткинзу.
С этого времени доктор начал вести с Кэти долгие беседы и даже играл с ней в слова, чтобы разбудить ее память. Через некоторое время он пришел к выводу, что из памяти у нее исчезло все, связанное с Дэниелом и ее прежней жизнью в Австралии.
— В подобных случаях это происходит довольно часто, — заверил он нас.
— Следует ли мне связаться с ее бывшим руководителем в Мельбурнском университете? Или даже поговорить с работниками отеля «Мелроз», чтобы выяснить, смогут ли они пролить какой-нибудь свет на все случившееся?
— Нет, — сказал он, поправляя галстук-бабочку. — Не давите на нее так сильно и приготовьтесь к тому, что она будет находиться в этом состоянии еще довольно долго.
Я кивнул, соглашаясь с ним.
— Не давите, — повторил он свое любимое выражение. — И помните, что у вашей жены тоже может оказаться нечто подобное с памятью.
Через семь недель нам разрешили забрать Кэти к себе на Итон-сквер, где Бекки приготовила комнату для нее. Я к тому времени уже перевез все вещи из маленькой квартирки Кэти, по-прежнему не зная, пропало ли что-нибудь из них после того, как там побывал взломщик.
Бекки аккуратно разместила ее одежду в шкафу и постаралась придать комнате жилой вид. Еще до того я снял акварель с видом Кембриджа со стены над столом Дэниела и повесил ее на лестнице между картинами Курбе и Сислея. Тем не менее, когда Кэти первый раз поднималась по лестнице в свою комнату, в ее взгляде не отразилось даже тени того, что она узнала свою картину.
Я опять поинтересовался у доктора Аткинза, не настала ли пора написать в университет Мельбурна и попытаться выяснить прошлое Кэти, но он по-прежнему был против такого шага, сказав, что подобная информация должна поступить только от нее и только тогда, когда она сама почувствует себя в состоянии сделать это, а не под каким-либо давлением извне.
— А как много потребуется времени, по вашему мнению, чтобы ее память полностью восстановилась?
— Где-то от четырнадцати дней и до четырнадцати лет, как показывает мой опыт.
В моей памяти отложилось, как, поднявшись в тот вечер в комнату Кэти, я сидел у кровати и держал ее руку в своей. Щеки ее понемногу начинали обретать свой прежний румянец. Она улыбнулась и впервые поинтересовалась успехами моего «грандиозного лотка».
— Мы заявили рекордный доход, — сказал я. — Но гораздо важнее то, что все ждут вашего возвращения в 1-й магазин.
Она задумалась на какое-то время, а затем тихо сказала:
— Если бы вы были моим отцом.
В феврале 1951 года Найджел Трентам вошел в состав правления. Он занял место рядом с Полом Мерриком и незаметно улыбнулся ему. Я не мог заставить себя взглянуть ему прямо в глаза. Он был на несколько лет моложе меня, но я тешил свое тщеславие тем, что никто из сидящих за столом не подумает этого.
Правление тем временем одобрило выделение очередного полумиллиона фунтов на «ликвидацию пропасти»; как назвала Бекки те полакра земли, которые десять лет пустовали посередине Челси-террас. «Итак, Трумперы наконец соберутся под одной крышей», — объявил я. Трентам сидел молча. Затем правление согласилось также выделить сто тысяч фунтов на восстановление детского спортивного клуба в Уайтчапеле, который было решено переименовать в центр Дана Сэлмона. При этом я заметил, как Трентам прошептал что-то на ухо Меррику.
В конечном итоге инфляция, забастовки и растущие цены на строительство привели к тому, что окончательный счет за застройку пустыря составил семьсот тридцать тысяч фунтов вместо первоначально планировавшегося полумиллиона. Одним из последствий этого явилась необходимость дальнейшего выпуска акций, чтобы покрыть дополнительные расходы компании. Другим следствием была приостановка реконструкции детского клуба.
Мне было лестно, что подписка на акции вновь прошла с большим успехом. Однако я опасался, что основным покупателем новых акций может быть миссис Трентам. Тем более что возможности проверить это у меня не было. Такое разжижение капитала привело к тому, что моя доля акций в компании впервые стала составлять меньше сорока процентов.
