Незнакомец в плаще и цилиндре торопился. Улицы сделались шире, газовые фонари все чаще проливали яркие лужицы света. Судя по стремительной, порывистой походке, неизвестный был молод и энергичен. Громоздкая ноша на плечах, похоже, нисколько его не тяготила. Он направлялся вверх по улице, к временному ограждению вокруг вздымающейся башни.

Человек в маске только что оставил на видном месте безжалостно убитое и выпотрошенное тело без головы. Расчлененные обрубки он небрежно разложил в виде Витрувианского человека по всей части города, известной как Шордич, — напоминая своим преследователям и предупреждая всех остальных о том, как безжалостно он расправится с любой попыткой предательства. Кроме того, это составляло также и часть другого послания, искусно продуманное сообщение: он возвратился из темной пустоты и теперь решительно возвращается к привычному для себя занятию, которое вскоре продемонстрирует и инспектору, и всем остальным охотящимся за ним идиотам.

Человек в плаще остановился у простой деревянной двери в дощатом ограждении.

На сотнях одинаковых плакатов, заклеивших все стены временного ограждения, чернели огромные жирные буквы. Вход освещал одинокий фонарь. Таинственный незнакомец оглянулся по сторонам, чуть помедлил и украдкой толкнул дверь. Оказавшись внутри, он прикрыл дверь за собой, прокрался по пустырю за забором и, проникнув в само здание, взбежал по широкой каменной лестнице. Ступени, когда-то ярко освещенные, теперь почти тонули в темноте, но неизвестного это не остановило. Он стремился все выше, и фалды плаща шелестели и развевались у него за спиной. Этот шорох отражался ото всех поверхностей, от облицованных мрамором стен и металлических перил. Человек преодолел один пролет и побежал еще выше. В самом верху показалась служебная приставная лесенка, деревянная, без всяких ограждений. Бегуну в плаще не было нужды останавливаться, ему не требовалось перевести дух. Он поднялся еще на один пролет, потом еще, еще, все выше и выше.

Наконец он достиг узкого коридора, остановился, выудил из-под плаща тяжелый фонарь полицейского образца и посветил на стены и на потолок над головой. Луч света скользнул по белой рубашке, запятнанной алым.

Все вокруг свидетельствовало о подготовке к сносу. На полу валялись куски обвалившегося потолка, обрезы алюминиевых трубок, остатки обмотки бесполезных, давно отключенных проводов. Последнее из «современных зданий» периода двадцатого века и ныне самая высокая постройка в городе; от прежней горделивой современности — лишь хлопья раскрошившейся штукатурки.

Человек в плаще благоденствовал в таких заброшенных и тайных местах — где-нибудь очень высоко или же глубоко под землей. В темноте и мраке, в хаосе недоделанных или наспех покинутых помещений, в нежданно отрезанных проходах, в сырых тоннелях и на опасно высоких крышах.

Пылинки танцевали в луче света. Человек вспугнул угнездившихся голубей (настоящих, кстати, а не механических птичек из «Баксоленда»). Голуби испуганно взметнулись вверх, забились о потолок. От трепета крыльев снова посыпалась штукатурка. Откуда-то выскочила большая, коричневая лоснящаяся крыса, замерла перед незваным гостем, словно преграждая дорогу. Зверек поднял голову; сверкнул красными глазками, открыл пасть в запрограммированной гримасе, оскалился двумя рядами ровных, остреньких зубов и проговорил механическим голосом: «Не входить. Закрытая территория. Закрытая территория».

ИЗ ДНЕВНИКА ЕВЫ [1]

Меня зовут Ева. Я не помню своей матери, и настоящего отца у меня тоже нет, если не считать Джека. Детства своего я вообще почти совсем не помню. Сейчас мой рост пять футов семь дюймов, а возраст, насколько мне известно, семнадцать лет.

Я постараюсь описывать все интересное, что со мной происходит, не спеша и очень аккуратно. Чувствую, что должна записать свою историю. Может быть, другие прочитают. Мне, конечно, неизвестно, кто именно.

Сейчас раннее утро; в зимнем небе кувыркаются рваные белые облака. Я разглядываю, как облака играют друг с дружкой в догонялки и от этого зрелища буквально переполняюсь любовью ко всем созданиям Природы. Невыносимо думать, что однажды настанет день, когда я больше ничего этого не увижу.

С самых, первых дней, которые я помню, у меня всегда был Джек. Сначала я, кажется, считала его своим отцом, но потом, конечно, узнала, что это не так. Джек объяснил мне, что он — мой опекун и что я сирота. Вообразите потрепанного, пухленького человечка в очках с толстыми стеклами. У Джека ужасное зрение, он почти совсем слепой… А со мной он всегда такой добрый! Иногда похож на старого игрушечного мишутку, который ворчит, если перевернуть.

Он так боится большого города, что лежит за нашими окнами. Я очень смутно помню, чтобы вообще куда-то отсюда выходила… хотя недавно со мной приключилось нечто вроде вернувшегося воспоминания или ощущения. Какой-то неприятный запах дыма… и я сама прыгаю через искры костра. Так странно, но видение показалась очень правдоподобным. Несмотря на то, что собственное прошлое мне видится как серый шифер, я каким-то образом умею понимать почти весь мир вокруг. Может, это просто Джек так много мне рассказывал, так хорошо по-своему учил, что мне частенько кажется, будто все мое детство полностью прошло вот в этих проговоренных воспоминаниях, в наших общих беседах.

Такое ощущение, что однажды я попросту проснулась взрослой пятнадцатилетней девушкой.

Один день помню с особенной ясностью. Я стояла у окна у нас на чердаке и замечала все вокруг, как будто бы впервые распахнула глаза. Помню, я смотрела, как мимо дома плыл огромный пассажирский дирижабль, а Джек сказал мне:

— Летят. Видишь? — И махнул рукой на силуэт в сером небе.

Я кивнула и повторила вслед за ним:

— Летят.

Отчего все это отпечаталось так четко в памяти, я не имею никакого представления… Может быть, потому, что в тот день у нас в комнате побывал еще один человек, хотя, как правило, гостей мы никогда не принимаем.

Помню, посетитель, хорошо одетый мужчина (я его называла «нашим элегантным гостем»), взял меня за плечо, развернул от окна и посмотрел прямо в лицо, а потом произнес:

— Ох, какие глаза, Джек! Она будет разбивать сердца.

И Джек согласно вздохнул.

Дни и ночи я сижу спокойно, неизменно, тихо, в комнатах у нас на чердаке. По-моему, это ужасно странно, что мне никогда не разрешается выходить на улицу одной. На улицу мне можно только с бедным боязливым Джеком.

— Город большой и опасный, — твердит Джек.

— Опасный даже для меня? — как-то раз переспросила я.

— Да, опасный, а для девушки вроде тебя — вдвойне опасный! — Он страдальчески скривился и добавил: — Ты себе и не представляешь… Иные только и думают, как бы обидеть.

Я приняла это объяснение, но внутри отчего-то уверена, что буду в безопасности, буду неуязвима, даже если выйду из дома одна. Ох, как же мне этого ужасно хочется!

Джек всегда держит меня поблизости. Время идет, часы на камине тикают, а Джек боится за меня все сильнее и сильнее. Теперь наши редкие выходы из дома случаются только по вечерам.

А по-моему, прохожие на темных, оживленных улицах едва нас замечают. Мы идем вместе с Джеком в тумане, который словно нарочно сгущается вокруг нас. Джек уже настолько плохо видит, что мне всегда приходится поддерживать его под локоть. Странной парочкой мы, должно быть, кажемся случайным прохожим: спотыкающийся, пухленький коротышка Джек и сама я, высокая, «стройная, как тростиночка», по его словам.

Мне всегда все интересно. Так хочется вырваться! Я неугомонная, всегда мечтаю обогнать, сорваться с поводка в тумане, совершить побег. Хочу просто разогнаться, скакать и прыгать!

Во время наших прогулок Джек все время озирается, изо всех сил всматривается в холодный сумрак, вечно, дрожит от страха, постоянно в волнении и никогда не позволяет себе расслабиться. Иногда он останавливается поболтать со знакомыми; время от времени мы с ним встречаем женщину, которая, наверное, живет в соседнем лабиринте улиц. Я зову ее дама с кошкой.