Казалось, всю Исландию захлестнула волна гнева. Сильнее, чем когда-либо с тех пор, как первые викинги сошли на берег в затянутой дымкой бухте Рейкьявика [1]тысячу лет назад.

Харпу тоже переполняло негодование.

Вместе с четырьмя тысячами других исландцев, кричащих и скандирующих, она стояла на площади перед зданием парламента и колотила крышкой о кастрюлю. Вообще же всевозможная кухонная утварь гремела здесь со всех сторон. Сквозь эту какофонию еле пробивались звуки тамбуринов, барабанов и даже сигнального горна с траулера — словом, всего, что было способно издавать шум. Маленькая старушка, стоявшая рядом с ней, вызывающе топала и визжала, глаза ее горели яростью.

Грохот нарастал. Из до предела возбужденной толпы вырывались и вразнобой повторялись иступленные возгласы: «Долой Олафура!», «Правительство на свалку!», «В отставку!» Эта атмосфера всеобщего психоза вывела Харпу из себя. Она перестала сдерживать месяцами бурлившую в душе ненависть, извергавшуюся теперь, словно вулканический пар из геотермальных глубин этой страны.

Была середина января, стоял холод — землю покрывал снег. Быстро темнело. Осветительные ракеты и факелы, принесенные многими протестующими, пылали заметно ярче. В окнах парламента, одноэтажного здания из черного базальта, ослепительно горел свет.

Люди собрались, как они это делали каждую субботу в течение последних семнадцати недель. Они хотели сказать политикам, чтобы те занялись поиском какого-то выхода из беды, в которой их стараниями оказалась Исландия. Ситуация усугублялась тем, что это был вторник, первый день парламентской сессии. Протесты становились все более настойчивыми, шум толпы, казалось, достиг своего максимума, когда зазвучали требования о том, чтобы премьер-министр и правительство подали в отставку и последним своим указом назначили внеочередные выборы. Дело в том, что Олафур Томассон, в прошлом злополучный директор Центрального банка, будучи премьер-министром, сначала приватизировал банки и потом смотрел сквозь пальцы на то, что те брали в долг денег больше, гораздо больше, чем могли бы со временем выплатить.

В тот день Харпа впервые приняла участие в акции протеста. Раньше она не одобряла подобные мероприятия, считая, что такого рода проявление политического темперамента совершенно неестественно для исландцев, а демонстранты просто не понимают сложностей создавшегося положения. Но вот Харпа наряду с тысячами других сограждан лишилась работы. Она умела считать и знала, что долги банков страна будет вынуждена выплачивать десятилетиями. То есть Маркус, ее трехлетний сын, доживя до сорока, все еще будет спасать банки от банкротства.

Возмутительно! В высшей степени возмутительно.

Вина лежала на Олафуре Томассоне, на других политиках, на банкирах и на Габриэле Орне.

Разумеется, и на Харпе лежала определенная доля ответственности за это. Потому что она воздерживалась до настоящего времени от выхода на демонстрации. Но теперь, когда она тоже стучала по кастрюле и выкрикивала лозунги, сознание вины лишь усиливало ее ярость.

Митинг начался спокойно. Писатель, музыкант и восьмилетняя девочка произносили воодушевляющие речи, развевались исландские флаги, совсем не вызывающе трепетали транспаранты с протестными текстовками — в общем, атмосфера была скорее карнавальной, чем мятежной.

Но подспудно копившееся негодование прорывалось все чаще и чаще.

Полицейские в шлемах и черных мундирах, выстроившись перед зданием парламента, ограждали проходивших в него политиков от толпы. У них были дубинки, щиты и красные баллоны с перцовым аэрозолем. Одни, рослые, широкоплечие, оттесняли толпу. Другие стояли на месте, кусая губы.

В полицейских летели яйца и баночки скира, исландского йогурта. Демонстранты, одетые в черное, с закрытыми капюшонами и шарфами лицами, напирали на полицейское оцепление. Толпа волновалась. Одни требовали, чтобы демонстранты не провоцировали полицейских. Другие подзадоривали их. Ряды полицейских прогибались. Теперь в них летели не только баночки с йогуртом, но и каменные плитки, выломанные из мостовой. И тут на землю упала женщина-полицейский, по лицу ее текла кровь.

Раздались свистки. Полицейские пустили в ход баллоны с перцовым аэрозолем.

Толпа отпрянула. Харпа, пятясь, споткнулась о ногу мужчины, стоявшего позади нее. На миг ей показалось, что ее растопчут. Кто-то наступил сапогом ей на ногу. Лежа на спине, она подняла кастрюлю, стараясь защитить лицо. Чувство гнева сменилось страхом.

Чьи-то сильные руки подняли ее и потащили из толпы.

— Вы целы? Извините, я не хотел сбивать вас с ног.

Это был мужчина спортивного вида, с темными бровями и синими глазами. Взглянув на него, Харпа вздрогнула. Говорить она не могла.

— Послушайте, давайте выберемся отсюда, — обратился к ней незнакомец.

Харпа кивнула и последовала за ним, проталкиваясь через толпу к краю площади, где люди стояли не так тесно. Ладонь, сжимавшая ее запястье, была широкой, мозолистой, рыбацкой, такой же, как у отца.

— Спасибо, — еле слышно проговорила Харпа и нагнулась, чтобы потереть то место на голени, куда вдавился сапог.

— Вы ушиблись?

Мужчина улыбнулся. Улыбка была жесткой, сдержанной, но выдающей искреннюю озабоченность.

— Ничего, пройдет.

Мимо них медленно прошел подросток лет четырнадцати. Откинув капюшон и постанывая от боли, он протирал глаза. Один из демонстрантов, запрокинув ему голову, принялся промывать его воспаленные глаза молоком, чтобы хоть как-то унять боль.

— Ну что за идиоты, — отрываясь от него, сквозь зубы проговорила Харпа. — Ведь все это не вина полиции.

— Быть может. Только нам нужно, чтобы политики обратили на нас внимание. Видимо, без этого не обойтись.

— Ерунда, это безнадежно! — раздался громкий голос позади них. Харпа и ее спаситель обернулись и увидели рослого пожилого мужчину с неряшливой седой бородкой и косичкой, хмуро глядевшего на них припухшими глазами. Живот его вывалился из джинсов, на голове была широкополая кожаная шляпа. Харпе показалось, что она уже где-то видела этого человека, но не могла припомнить где.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Исландцы безнадежны. Сейчас самое время для настоящей революции. Нельзя сидеть сложа руки, корректно разглагольствовать о переменах, время от времени поколачивая в кастрюли и сковородки. Народу нужно взять власть. Немедленно.

Харпа слушала его с широко раскрытыми глазами. Присутствие рыбака привело к тому, что ее страх исчез, а гнев вернулся. Он прав, черт возьми. Он прав.

— Вы, часом, не Синдри? — спросил рыбак. — Синдри Пальссон?

Толстяк утвердительно кивнул.

— Я читал вашу книгу. «Гибель капитала».

— Ну и что скажете?

Мужчина слегка сдвинул на затылок свою зюйдвестку.

— Сначала она показалась мне несколько экстремистской. Теперь не уверен в этом.

Тот, кого звали Синдри, рассмеялся.

Наконец Харпа вспомнила, где видела его лицо. В начале восьмидесятых он был панк-рокером, а на переломе веков возник как исландский писатель-анархист.

— Меня зовут Бьёрн, — представился рыбак и протянул руку. Синдри пожал ее.

— А тебя? — обратился он к Харпе, дыхнув на нее перегаром. В его взгляде сквозил неподдельный интерес к ней. Да, она безработная, почти сорокалетняя мать-одиночка, но мужчинам все еще нравилось поглазеть на нее, особенно тем, кто был постарше ее.

— Харпа, — ответила она, бросив при этом быстрый взгляд на Бьёрна. Тот улыбнулся. В нем было что-то очень привлекательное, или, может, это в ней просматривался какой-то отсвет нашедшего выход гнева.