Еще одно странное воспоминание или, скорее, сон не дает Штефану покоя: рядом с бомбардировщиком он находит олененка, у которого изо рта течет кровь. Вместо копыт у малыша человеческие руки с обкусанными ногтями. Олененок тянется, хочет схватить Штефана за рубашку. Он сломал спинку и зовет: «Mutti! Mutti!»В Штефане тоже что-то сломалось, и он плачет. Он аккуратно стирает грязь с мордочки олененка, качает его на руках, пока тот не затихает, а потом выносит его в сад и засыпает битым камнем.

В голове Штефана белый шум, его расспрашивает доктор с металлическими глазами. Штефан молчит, но не потому, что доктор француз; Штефан просто разучился говорить.

Сейчас Штефан сидит на скамейке в Кенте, смотрит на солончак и недоумевает, как все эти события привели его сюда. Ясно одно: это лишь небольшая передышка, нужно вернуться в свою настоящую жизнь, в дом на Мюллерштрассе, и вместе с Гердой решить, как починить крышу и вытащить из подвала бомбардировщик.

Герда вскользь упомянула Майкл Росса, о котором Штефан слышал раньше. Летним вечером Антье играла в саду с вишневым цветом, а Хеде и мама спорили в столовой. Хеде говорила мрачным голосом, и, едва назвала это имя, мама испугалась. Штефан зачем-то вернулся в дом и незамеченным долго стоял в дверях. Увидев его, мама притворилась, что все в порядке. Напрасно она переживала: Штефан ничего не понял, в памяти застряло лишь имя.

Сейчас все это уже неважно. Тайна того разговора похоронена под руинами прошлого. Штефан до смерти устал в них рыться и вытаскивать сплошь отвратительные обломки. Сейчас важна лишь Герда.

Колокол на церкви в Рае бьет пять. Ласточки с криком прорезают вечернее небо и ныряют под карнизы домов. Штефан бросил Мэндеров на поле для сумасшедшего гольфа почти два часа назад. Пора возвращаться.

Небо еще светлое, но булыжник под ногами уже виден плохо. Спускаясь к парку, Штефан то и дело спотыкается и громко, специально для прохожих, выкрикивает немецкие ругательства.

На следующий день к Штефану подошла Кристина.

— Помнишь, в Йоркшире ты обещал, что научишь меня стрелять? Давай сегодня? — Она сплела пальцы в замок, глянула ему в лицо и тут же уставилась на свои носки.

Кристина нравилась Штефану гораздо больше Элис. В ее спокойствии было что-то от Герды, не нынешней, а прежней покладистой и здоровой Герды с мягким животом и молочно-белой кожей, — Герды, которая являлась ему, когда все прочие оставляли его в покое.

Сегодня Кристина собрала волосы в блестящий хвост. Над ушами и на шее остались маленькие медные завитки. Штефан любовался ею — такая чистенькая! Кристина была в джинсах, которые прислал из Америки какой-то Тоби Шрёдер. Прежде Штефан видел джинсы лишь в вестернах. Гердины американцы не преувеличивали, девушки в джинсах впрямь хороши!

У Кристины свитер с хомутом, вокруг хомута узор из снежинок. Такие свитера в Баварии надевают дети, когда катаются на лыжах. На груди вязаные снежинки растянулись — Штефан глаз не мог отвести. Кристина явно не привыкла к бюстгальтеру и ежилась, даже перед Штефаном. Она понятия не имела о фокусах, которые Герда выделывала с американцами. Интересно, когда какой-нибудь парнишка ее всему научит?

— Ну так что? Я уже решила, куда можно пойти.

«Вот и я о том же!» — подумал Штефан и засмеялся, а Кристина улыбнулась — думает, они друзья. Она ждала ответа, но в последние дни Штефан буквально заставлял себя разговаривать, хотя горло уже зажило и не болело. Большинство фраз казались такими банальными, что хоть не произноси.

— Ну так что? — снова спросила Кристина. — Сегодня вечером Элис и Мод идут заниматься балетом, а я сказала, что у меня болит голова.

—  Ja, — коротко ответил Штефан. Он уже устал от разговора и в упор смотрел на Кристину, пока она не ушла, отчаявшись выжать из него хоть слово.

Элизабет задним ходом выезжала из гаража, а Штефан стоял на подъездной аллее, готовый ее направлять. Он предложил бы помощь, но тогда пришлось бы объяснять, что он с двенадцати лет водит машины побольше и потяжелее «даймлера». Вождению учили всех членов гитлерюгенда.

Элизабет велела Мод и Элис поторапливаться, и девочки с сумками в руках юркнули в салон. Штефан чувствовал, что Элизабет волнуется: «Можно ли оставить с ним Кристину? Вечно следить за ним, разумеется, нельзя… но стоит ли ему доверять?»

Если бы Элизабет прямо его спросила, Штефан посоветовал бы ей не волноваться. Да, порой он среди ночи в одной майке и брюках сидит на лестнице у Кристининой комнаты. Сидит, смотрит во мрак и курит. Дверь ее комнаты всегда открыта. Во сне Кристина сопит, как артисты из радиоспектаклей, когда изображают спящих. Штефан представляет, как в будущем легкое дыхание Кристины успокоит ее мужа, если тот неожиданно в тревоге проснется среди ночи. Штефан ему не завидует, хотя разве плохо жить с девушкой, которая не бормочет и не набрасывается с кулаками? Разве плохо будить ее лаской и наслаждаться телом нежнее и мягче Гердиного? Они с Гердой практически женаты, и изменять ей Штефан никогда не станет, но в бессонницу ему нравится быть рядом с Кристиной, просто сидеть у нее под дверью и курить. Стоит сделать шаг — и он переступит порог новой жизни, откуда нет возврата. Штефан будто смотрит на расстилающуюся перед ним дорогу и понимает, что никогда по ней не пойдет.

Наедине с Элис Штефан бы не остался. Она баламутит мысли, в которых и так полный хаос, и они разбегаются, точно свора охотничьих псов, готовых то ли рвать на части, то ли спасаться бегством. Лицо Элис так волнует Штефана, что он толком не может на нее смотреть. Словно электрод в мозгу, девушка вызывает страшный рефлекс. Штефан чувствует себя подопытной лягушкой. Причин для боли нет, значит, боли и быть не должно. Откуда же эта тоска? Что он забыл? Может, разучился чувствовать? Неужели дохлой лягушке снова хочется прыгать?

Малышку Мод Штефан полюбил так, что болело сердце, но это хорошо, это значит, сердце еще не окончательно онемело.

«Даймлер» уехал десять минут назад, и Кристина со Штефаном остались одни. На свидания Кристина еще не ходила и сейчас, перед уроком стрельбы со Штефаном Ландау, разыскивала в шкафу ботинки и недоумевала: откуда столько волнения? Ей ведь уже четырнадцать, кое-что в жизни повидала. В голове полный бардак, непослушные пальцы отказывались завязывать шнурки, а услышав, как Штефан распахнул входную дверь, Кристина почувствовала, что краснеет. Лизнув кончик пальца, она пригладила брови — так делали девчонки в фолкстонском молочном баре. — взяла очки, положила обратно и побежала на первый этаж, на ходу застегивая вельветовую куртку, у которой в этом году стали слишком коротки рукава.

Штефан стоял у крыльца с ружьем на плече и курил. Вот он уронил окурок, растоптал каблуком и смерил Кристину долгим взглядом.

«Ему же семнадцать», — вспомнила она. Уже не мальчик, а мужчина. Тощее пугало, которое она встретила два месяца назад в Йоркшире, нынешний Штефан уже не напоминал. По ее щекам снова растекся жгучий румянец. Порой Кристине чудилось, что пламенем объята вся ее голова.

Штефан поднял воротник и посмотрел в дымчатую пустоту неба. Глаза у него были цвета воздуха — оттенков голубого столько, что не сосчитать, целый миллион осколков чистого, пронизанного солнцем воздуха.

— Ты точно хочешь пойти? Ты не передумала?

Слишком длинные фразы для того, кто прежде отвечал односложно и не задал Кристине ни единого вопроса. И внезапно, необъяснимо, она поняла, что ему нельзя доверять и что она может доверять ему. «Ты не передумала?» означало «Ты соврешь за ужином Элизабет и Джорджу?» — ведь именно так они договаривались.

«А если произойдет несчастный случай, что я скажу? Вдруг один из нас упадет в яму, или мы заблудимся, или потеряем счет времени, или нас бык забодает? Как я объяснюсь с родителями? Да и вообще, стоит ли игра свеч?»

— Точно, — вслух проговорила она.