Уайлдер сидел рядом с камерой и, когда она приблизилась, посмотрел на нее с упреком.

— Говорят, ты читаешь “Права человека” Тома Пэйна, — сказал он. В съемочной группе новости распространялись быстро. — Это хорошо, но, видишь ли, у этого парня тоже есть права.

— Я знаю, Билли. Сожалею, что так получилось.

— Так. — Уайлдер говорил с сильным немецким акцентом, и вместо “так” он произнес “дак”. Он покачал головой. — Надеюсь, ты понимаешь, что должна относиться с уважением к людям, которые выполняют свои обязанности, да? И уважать своих коллег — скажем, не опаздывать на два часа на съемки, — ведь это тоже важно, не так ли?

— Ладно, хватит, Билли.

Уайлдер улыбнулся ей чарующей улыбкой, какой когда-то привораживал женщин, предлагая им свои услуги в качестве партнера в танцах, чтобы заработать себе на жизнь, хотя сейчас это казалось невероятным.

— Все, больше ни слова, — сказал он. — Начинаем работать.

“Слофо”. “Рапота”. О, как она ненавидела этот едва заметный среднеевропейский акцент! Так говорили многие из тех, на ком держался Голливуд, — едва ли не половина видных деятелей кинопромышленности были немцы, австрийцы, венгры или еще кто-нибудь в этом роде и вечно разговаривали загадками и с акцентом, как Бела Люгози.

— Тогда повторим еще раз, что ты должна делать, — продолжал он, медленно и с расстановкой произнося слова, словно разговаривал с недоумком. — Ты стучишь в дверь и, когда открываешь ее и входишь в комнату, говоришь. “Привет, это я, Шугар”. Тони отвечает: “Привет, Шугар!” Только и всего. Уверен, одного дубля будет достаточно, вот увидишь.

Ей никогда не удавалось сыграть сцену с одного дубля, и он это знал. Кроме того, как только ей говорили — особенно режиссеры, — что сцена совсем не трудная, она тут же настораживалась. Это происходило само собой, и она никак не могла себя переубедить — она правильно исполняла роль только тогда, когда ей четко и подробно объясняли каждый шаг и каждое движение.

— Ну что, начинаем снимать, дорогая? — спросил Уайлдер с надеждой в голосе.

Однако она еще не была готова. Она направилась на другую сторону площадки, минуя Тони Кёртиса, который бросал на нее злобные взгляды, раскачиваясь взад-вперед на высоких каблуках, мимо Джэка Леммона — этот выглядел утомленным и подавленным, как мужчина, который так долго ждет свою жену, что уже и не хочет ее видеть. В ее представлении они совсем не были похожи на женщин — прежде всего в них не было женской грации, — и ей было трудно общаться с ними; она всегда испытывала неловкость при виде трансвеститов.

Пола ждала ее, сидя с воинственным видом в своем черном балахоне, который приводил в ярость Сэра Мундштука. Мэрилин села рядом с Полой.

— Я должна поделиться радостью с моими подругами, — произнесла она таким тоном, словно для нее эта задача была невыполнимой.

Пола кинула взгляд на Уайлдера, и ее глаза под темными очками угрожающе засверкали.

— Да что он в этом понимает? — сказала она.

— Он хочет, чтобы я исполнила эту сцену легко и весело. Я не представляю, как это сделать.

— Ну, конечно, как ты можешь это представить, моя ты бедняжка, — успокаивающе проворковала Пола.

— Я также не понимаю, чему я должна там радоваться. Как я должна вести себя, когда, открыв дверь, вижу их двоих? Пусть он мне объяснит.

Пола обняла Мэрилин за плечи, приблизив к ней свое лицо, словно любящий мужчина.

— Не думай о нем, дорогая, — сказала она. — Не бери в голову. Ему не понять душу актера. Он обычный режиссер, который знает лишь техническую сторону съемочной работы. И он робеет перед твоим талантом.

— Да. Но как же я должна играть эту сцену?

— Представь, что сейчас рождественская ночь. Под елкой спрятаны подарки. Ты хочешь поделиться этой новостью со своими подружками. — Пола погладила ее по руке. — Ты — Попсикл, дорогая.[12]

Мэрилин задумалась. Она научилась понимать советы Полы, хотя та выражалась довольно туманно. Однажды во время съемок “Принца и хористки” Оливье до хрипоты в голосе объяснял ей, что она должна выглядеть удрученной и несчастной, но у нее все равно ничего не получалось. Тогда Пола ей просто шепнула: “Представь, что ты кусочек печенья, размоченный в содовой, Мэрилин”. И в следующем же дубле она сыграла так, как надо.

— “Попсикл!” — Мэрилин рассмеялась. Она сразу же поняла, что должна делать; ни один режиссер не смог бы так объяснить. Она встала и направилась в освещенный круг площадки. Дойдя до своего места, она остановилась, глядя на голую деревянную дверь, — с этой стороны дверь не покрасили, потому что это не попадет в кадр; некрашеная дверь была похожа на врата ада. Раздался резкий щелчок “хлопушки”, она подошла к двери и открыла ее. Яркий свет на мгновение ослепил Мэрилин.

— Привет, Шугар, это я, — произнесла она.

Уайлдер крикнул: “Стоп!”, Тони Кёртис вздохнул, и только тогда она поняла, что испортила дубль.

Вокруг нее опять засуетились гример и парикмахер, а она все это время пыталась сообразить, почему не смогла правильно исполнить наипростейшую сцену, хотя вроде бы сосредоточилась, чтобы не ошибиться.

Снова щелкнула “хлопушка”. Мэрилин смело ухватилась за ручку двери и произнесла:

— Шугар, привет, это я.

В следующем дубле реплику она произнесла правильно, но сказала ее только тогда, когда уже открыла дверь, а значит, опоздала.

Уайлдер, в отличие от Преминджера, не ругался — он понимал, что это бессмысленно, — но она видела, что он расстроен. Выло отснято еще двенадцать дублей, и каждый раз она или нарушала последовательность действий, или путала слова.

Наконец Уайлдер, сам уже измученный и изможденный, поднялся и подошел к Мэрилин; в глазах его застыло отчаяние. Ей показалось, что он собирается ударить ее, и она отступила в сторону. Но он, вложив в свой голос всю нежность, на которую был способен, произнес:

— У нас все получится. Не волнуйся, Мэрилин, не волнуйся.

Она широко раскрыла глаза, став похожей на белокурую глупышку, роль которой так неохотно соглашалась исполнять в фильме, и спросила невинным голосом:

— Это ты о чем?

Взгляд Уайлдера ясно говорил, что он понял ее намек и больше не посмеет разговаривать с ней снисходительным тоном.

В следующем же дубле она сыграла замечательно, просто блестяще, и буквально затмила уставшего и злого Кёртиса! Это была ее сцена на все сто процентов, полный триумф.

В тот вечер она покидала павильон бодрой и радостной, в отличие от всех остальных.

Мне выпала возможность ознакомиться с рабочим материалом съемок фильма “Некоторые любят погорячее”. На мой взгляд, это лучшая картина Мэрилин. Похоже, наконец-то ее талант раскрылся в полную силу.

Неважно, как относилась к этому фильму сама Мэрилин, но я считаю, что ни в какой другой картине она не была так выразительно красива. Невозможно было оторвать взгляд от ее прозрачной, светящейся кожи, пышно-нежной, словно взбитые сливки, от этой одурманивающе сочной плоти.

Я узнал, что Мэрилин опять беременна. Она сообщила мне об этом, когда вернулась в Нью-Йорк. Она забеременела в период съемок фильма “Некоторые любят погорячее”. Очевидно, поэтому она выглядит в нем такой изумительно похорошевшей.

Поскольку Мэрилин не сказала, что это ребенок от Джека, я предположил — и мое предположение оказалось верным, — что она забеременела не от него, и слава Богу. Я с ужасом представлял, как терзался бы бедняга Джек, зная, что помимо беременной жены у него еще есть и беременная любовница! Кроме того, я знал, что Мэрилин давно уже не виделась с Джеком и даже не разговаривала с ним по телефону. Снимаясь в фильмах, она всегда отдавалась работе без остатка, и картина “Некоторые любят погорячее” не была исключением.

Мы сидели с Мэрилин в ее квартире на Пятьдесят седьмой улице, я заехал к ней по дороге с работы домой. Она жила сейчас здесь одна — некоторое время назад Миллер перебрался в гостиницу “Челси”, где он подолгу живал раньше, до женитьбы на Мэрилин, чтобы в спокойной обстановке поработать над сценарием фильма “Неприкаянные”.