Она почувствовала зависть и знакомый стыд — она была чужой в этом мире. У нее никогда не было собственного дома. Даже после того как она настояла, чтобы они с Джо уехали из Сан-Франциско, где жили с его родителями, они сняли дом в Беверли-Хиллз недалеко от бульвара Сан-Висенте. Дом был обставлен громоздкой мебелью, обитой твидом цвета авокадо с золотом; в гостиной стоял бар со спиртными напитками — вполне приличный дом для Норт-Палм-драйв. Но разве можно сравнивать его с домом Джека.

Казалось, в каждой комнате был большой камин, на полу лежали дорогие восточные ковры. Все в этом доме свидетельствовало о пристрастии хозяйки к охоте: в прихожей висели репродукции, изображающие сцены охоты, плети, охотничьи шапки, стояли охотничьи сапоги; в других комнатах — подушки с вышитыми на них лисами, ленты, свисающие с потолка, серебряные призы. Она провела рукой по мраморному столу, стоявшему посреди большого зала.

— Этот стол тоже старинный? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Кажется, восемнадцатый век. Из Франции. Стоит целое состояние. Том Хоувинг, один из друзей Джеки в мире искусства, говорит, что этот стол не стыдно поставить в музее “Метрополитен” или в Белом доме. Джеки разбирается в таких вещах.

— Ты, наверное, очень гордишься, что у нее такой хороший вкус.

— Да. — Он окинул гостиную таким взглядом, что стало ясно: он предпочел бы иметь здесь не изысканные вещи, расставленные строго симметрично, а обычную мебель, чтобы можно было задрать ноги на стол и поставить бокал с виски куда угодно, не беспокоясь, что останутся пятна.

— Ну как, довольна? — спросил он.

— Я никогда не бываю довольна, милый. Мы можем подняться наверх?

Джек молчал в нерешительности.

— Ну, пожалуйста, — попросила она. Это было подло с ее стороны, и она презирала себя за такое низменное любопытство. Но раз уж ей удалось уговорить его привезти ее в свой дом, отступать было незачем. Она не могла объяснить себе это страстное желание своими глазами увидеть , как ее соперница живет и одевается (а она уже считала Джеки соперницей) и где они спят, как будто без знания таких интимных подробностей она никогда не сможет полностью понять Джека.

Когда Мэрилин шел двадцать второй год, она страстно влюбилась в актера Джона Кэрролла и подстроила так, что он пригласил ее пожить у него. Она “подружилась” с его женой Люсиль и в один прекрасный день предложила ей развестись с Джоном, чтобы самой выйти за него замуж. После этого Кэрролл, хотя и не очень охотно, погрузил ее вещи в машину и отвез ее на Франклин-авеню, где она снимала квартиру.

Она и сама не понимала, зачем ей нужно было побывать в доме Джека. Может быть, чтобы лучше оценить свою соперницу? Или была более глубокая причина? Например, узнать, по возможности, почему он изменяет своей жене?

По узкой красивой лестнице она поднялась за Джеком в спальню. Он со стоном опустился на кровать. Настроение у него было мрачное. Она начала заглядывать в шкафы, где висела одежда Джеки.

При виде аккуратных рядов вешалок с элегантными нарядами она почувствовала острую зависть. Ей не подошло бы ни одно из этих платьев. Они могли украсить только худую женщину с плоской грудью; Джо Юла обычно называл женщин такого типа “жертвами моды”. Платьев в горошек в шкафах не было. Она вытащила одно из вечерних платьев. Оно было сшито просто, без прикрас, но вид у него был богатый, и она вдруг пожалела, что совсем не похожа на “жертву моды”. Надпись на ярлыке гласила: “Олег Кассини”. Она принесла платье в спальню и, приложив к себе, спросила у Джека:

— Как ты думаешь, мне это платье будет к лицу?

Он лежал, вытянувшись на кровати и закинув ноги на шелковое стеганое покрывало, прямо как был, в туфлях.

— Повесь на место! — отрывисто приказал он; его взгляд внезапно стал холодным.

Она повесила платье в шкаф и вернулась в спальню, сбрасывая на ходу туфли. Затем отвела руку за спину и расстегнула на платье молнию.

— Иногда я совершаю некрасивые поступки, — сказала она. — Возможно, я — нехороший человек. Суд присяжных еще не вынес решения.

— Кто входит в состав этого суда?

— Мой врач. Бейсболист. — Она помолчала. — Да и ты, наверное.

— Я отдаю свой голос за тебя.

Она не была уверена, что он говорит искренне.

— Даже несмотря на то, что я заставила тебя привезти меня сюда? Ведь я поступила ужасно по отношению к другой женщине, да? Я бы с ума сошла, если бы кто-то таким вот образом поступил со мной . — Она нагнулась и поцеловала его в губы. — И это ведь не в первый раз. Можно сказать, это вошло у меня в привычку . Как бывает с магазинными воришками.

Она расстегнула его брюки и примостилась у него в ногах. Он застонал от наслаждения. Ее голова находилась между его коленей. Взглянув на него, она хотела было спросить: “А Джеки делает так?”, но что-то в его лице остановило ее. Не то чтобы она прочитала в нем угрозу или предостережение во взгляде, — ничего такого. Она увидела в его глазах глубокую печаль, и это напомнило ей собственное детство. В детстве она часто видела эту тень пессимизма на своем лице, когда смотрелась в зеркало.

Она обхватила губами его плоть и медленно и умело довела его до оргазма. О, у нее были искусные учителя; она знала, как дарить наслаждение, и именно это давало ей власть над мужчинами.

Она осторожно подползла и легла рядом с ним, положив голову на его подушку. Он лежал с закрытыми глазами, но по выражению его лица она поняла, что он чем-то недоволен.

— Что случилось, милый? — спросила она нежно.

— Ничего.

Ей хорошо был знаком такой тон. Таким же точно тоном разговаривал и Бейсболист, когда хотел сказать: “Заткнись и не лезь не в свое дело!” Она протянула руку, обхватила его член и сжала — не до боли, но достаточно сильно, чтобы напомнить, кто в данном случае хозяин положения.

— Эй, — окликнула она его. — Это я! Ты еще не забыл?

Он фыркнул и со вздохом повернулся к ней, как любой мужчина, которого заставляют говорить о чем-то неприятном.

— Ну хорошо. У меня ужасно болит спина, — тихо произнес он. — Кажется, мне в конце концов придется согласиться на операцию, и это пугает меня до смерти.

— Но, милый, многим людям делают операции на позвоночнике… Это же не рак, в конце концов?

— Моя болезнь столь же серьезна. Нужно удалить раздробленные кости, восстановить межпозвоночные хрящи, если это возможно, и затем вставить стальные штыри… Если не сделать операцию, то я скорее всего стану инвалидом и наверняка всю жизнь буду страдать от дикой боли. Если согласиться на операцию, то, возможно, я буду парализован. Или вообще умру. Видишь, какой я везучий. Но у меня еще и другая беда. — Он горько рассмеялся. — Я страдаю болезнью надпочечника, и врачи говорят, что из-за этого я, возможно, никогда не оправлюсь после операции. — Он закрыл глаза, на его лице отразилась упрямая решимость противостоять невзгодам. — Прогнозы отвратительные. Мой врач говорит, что мои шансы на выздоровление намного ниже пятидесяти процентов, и она еще оптимистка ! Врачи хотят делать операцию в два этапа, но я им не позволю. Пусть уж лучше будет одна большая операция. Получится — хорошо, нет — и черт с ним.

“Интересно, — подумала она, — многие ли знают об этом? Говорил ли он об этом с Джеки?” Она была рада и благодарна ему за то, что он поделился своими проблемами с ней. Она прижалась к нему, сжала его в своих объятиях, как будто, если он всегда будет рядом с ней, его жизнь будет спасена.

— Я умру, если что-нибудь случится с тобой, дорогой, — сказала она.

Он засмеялся, но его смех затерялся в ее поцелуях.

— Нет, я серьезно , — сказала она. — Но все будет хорошо, поверь мне! Все будет прекрасно, я чувствую это, дорогой. Я никогда не ошибаюсь.

— Я верю тебе, — ответил он.

— Так-то лучше.

Она взобралась на Джека, касаясь грудями его лица, овладела им, искусно и энергично сжимая его своими внутренними мышцами, довела его до экстаза. Ее движения становились все медленнее, расслабленнее, пока последняя капелька печали не потонула в наслаждении ее тела.