— Шансы были , — возразила Мэрилин. — Мне очень жаль.

— Тут не о чем сожалеть.

— Нет, есть. — Она предпринимала все возможное, чтобы Бобби внял ее словам, пыталась заставить его посмотреть ей в глаза, но он не мог — или не хотел. — Когда у меня был Джек, — тихо заговорила Мэрилин, — мне всегда казалось, что ты такой печальный.

— Печальный?

— В глазах твоих были печаль и зависть. Как у Дэйвида, только еще сильнее. Тогда я все время думала: он не знает любви, его никто не любит по-настоящему , как я люблю Джека. Он одинок и поэтому такой грустный. Я тогда не любила тебя. Просто ужасно жалела.

Бобби смущенно рассмеялся.

— Ты ошибалась, — возразил он. — Меня любит Этель. Дета. Мало кому выпадает столько любви. Я не заслуживаю этого.

— Нет, Бобби, это не любовь. Я говорю совсем о другом, и ты это знаешь. Если бы не дети, можно было бы предположить, что Этель — одна из твоих сестричек . Ты постоянно беспокоишься о своей Этель, о том, чего она хочет, что она подумает… Когда я впервые увидела тебя, после того как Джеку сделали операцию на позвоночнике, я сказала себе: он не знает, что такое любовь — любовь женщины, которая думала бы о нем , беспокоилась о его нуждах и исполняла его желания… Однажды я сказала тебе — я сделаю для тебя все, любимый, все, о чем ты мечтаешь в своих самых фантастических грезах, и всегда готова выполнить любое твое желание, и я говорила искренне. Я и сейчас могу повторить это.

Бобби вздохнул.

— Все это ни к чему, — спокойно произнес он. — И не потому, что я не испытываю к тебе никаких чувств, Мэрилин. Ты мне не безразлична. И не потому, что я не хочу наслаждаться в твоих объятиях. Я был бы счастлив. И сейчас хочу этого. Тебе не пришлось бы долго уговаривать меня. Но это ничего не изменит. Мы должны расстаться. Я не могу встречаться с тобой. Я не буду отвечать на твои звонки. Если ты станешь писать мне, я не буду вскрывать твои письма. Возможно, тебе будет тяжело. И мне, наверное, тоже. Но это ничего не меняет. Ничего тут не поделаешь.

Мэрилин на мгновение прикрыла рукой глаза. Ее поразило то, как он произнес свой приговор. Голос Бобби звучал бесстрастно. Не оставляя никаких сомнений и — самое страшное — никакой надежды.

— И, конечно же, я должна молчать? — она произнесла это зло, с горечью — не смогла сдержаться.

— Так было бы лучше, — ответил он. — Я буду благодарен тебе за это, И Джек тоже. Однако, если худшее все же произойдет, если ты предашь огласке наши отношения, я все буду отрицать. — Он задумался. — Тебе никто не поверит. А мне поверят. И Джеку.

В принципе для нее это больше не имело никакого значения. Она не хотела вредить Бобби и Джеку, даже если это было бы в ее силах. У них были жены, дети, своя жизнь, высокое положение в обществе — и им приходилось заботиться о своей репутации.

— Бобби, — произнесла Мэрилин, с наслаждением выговаривая его имя. — Это твое собственное решение? Или Джека? Или Этель?

— Мое, — ответил он. — Разумеется, и Джек этого хочет. Этель тоже повлияла на меня, как ты понимаешь. Но решение о разрыве принял я сам. И решение это окончательное. Встречаться мы больше не будем.

Вздрагивая от рыданий, она упала на колени, но он, не доверяя себе, побоялся поднять ее.

— Ты мучаешь себя, — сказал Бобби. — И меня.

В дверь постучали. Мэрилин это удивило, ведь она дала указание миссис Мюррей ни в коем случае не беспокоить их.

Она подняла голову и увидела на пороге доктора Гринсона. В руке он держал шприц. Гринсон смотрел не на нее, а на Бобби. Тот кивнул.

Мэрилин отчаянно закричала — от охватившего ее гнева, от того, что ее предали. Она кричала на Бобби за то, что он призвал на помощь Гринсона. Она кричала на Гринсона за то, что он согласился участвовать в этом грязном заговоре, а ведь ему она доверяла больше, чем кому бы то ни было.

— Не глупи, доктор хочет помочь тебе, — сказал Бобби. Он говорил ровно и невозмутимо, стараясь не повышать голоса, словно таким образом надеялся успокоить ее, чтобы врач смог сделать ей укол.

— Это всего лишь слабое успокоительное, Мэрилин, — ласково проговорил Гринсон. Он медленно продвигался в глубь комнаты, пытаясь приблизиться к ней. Мэрилин стала пятиться от него.

Ее мутило от отвращения — к самой себе, к обоим мужчинам. Ей было противно даже взглянуть на Гринсона, не говоря уже о том, чтобы прислушаться к его словам.

Она тупо затрясла головой. К горлу подступила тошнота, хотя она с самого утра ничего не ела.

— Это поможет снять стресс, — продолжал увещевать ее Гринсон. Он осторожно нажал на поршень шприца, чтобы выпустить воздух. — Вы поспите, — мягко проговорил он. — А завтра мы все обсудим…

Гринсон сунул руку в карман и извлек оттуда ватный тампон, обильно смоченный в спирте. Резкий запах напомнил Мэрилин о больнице, где она избавилась от своего ребенка — ребенка Бобби — всего три недели назад.

Бобби стоял у двери, чтобы она не могла убежать, а Гринсон медленно кружил по комнате, приближаясь к ней. Мэрилин схватила с пола телефон на длинном шнуре, которого хватало, чтобы переносить аппарат из комнаты в комнату. Мужчины чуть попятились назад, и она подумала, что они, должно быть, независимо друг от друга решили, будто она собирается отбиваться от них телефонным аппаратом.

Мэрилин зловеще улыбнулась, как бы призывая мужчин попытаться схватить ее, ко они, очевидно, не были готовы к столь решительным действиям.

— Оставьте меня в покое, — вымолвила она глухо и бесстрастно и сама удивилась своему голосу.

Гринсон посмотрел на Бобби, тот бросил на него ответный взгляд и кивнул.

— Не думала я, что ты такой, — тихо сказала она Бобби.

Мэрилин прошла в дальний конец комнаты и поднялась на две ступеньки покрытой дорожкой лестницы, которая вела в спальню; телефонный шнур змейкой тянулся за ней.

Теперь она была почти в безопасности. Она была уверена, что у Гринсона не хватит смелости взломать дверь в спальню, и Бобби тоже вряд ли на это решится. Она держала телефонный аппарат высоко перед собой, словно изгоняла дьявола.

— Не… подходите… ко… мне, — выговаривала Мэрилин очень медленно и четко, словно каждое слово отдавалось в ее теле жгучей болью.

Мужчины не двигались. Гринсон стоял, будто его пригвоздили к месту, безжизненно опустив руку со шприцем. Бобби немигающим взглядом смотрел на нее из другого конца комнаты.

Мэрилин понимала, что спальня для нее — это ловушка, но ей невыносимо было видеть этих мужчин. Она собрала в кулак всю свою выдержку, чтобы не расплакаться, чтобы они не видели, как у нее дрожат руки. Она так крепко сжимала телефон, что костяшки пальцев побелели. Она хотела только одного — укрыться за дверью своей спальни.

— Вы позвоните мне? — с тревогой в голосе спросил Гринсон. — Вы придете ко мне завтра?

Мэрилин не ответила. Она не хотела разговаривать с ним, не хотела думать о завтрашнем дне. Ее заботило только, удастся ли ей пережить этот день.

С телефоном в руках она проскользнула в спальню и, прежде чем закрыть дверь, остановилась и посмотрела в глаза Бобби.

— А теперь, пожалуйста, уходите, — сказала она. — Оба.

Бобби стоял бледный, не отрывая от нее глаз, пытаясь определить, это было ясно, правильно ли он поступил и чем это может грозить.

— Ты ведь будешь умницей? — спросил он.

Мэрилин опять промолчала. Его это больше не касается. Она ужасно устала, но спать не хотела.

— Кто-то заплатит за все это, — сказала она, сама не зная почему.

Мэрилин повернулась и заперла за собой дверь спальни. Она даже не слышала, как хлопнула входная дверь, не слышала, как они уехали. Она осталась одна.

Раздевшись, она бросила одежду на стул и поставила на сбрасыватель проигрывателя пластинку с песней Фрэнка “Блюз в ночи”, а сверху положила еще пять пластинок с его песнями. Абсолютно нагая, Мэрилин лежала на кровати; в открытое окно врывался легкий ветерок и обдувал ее тело. Несколько мгновений она наслаждалась окутавшей дом тишиной, которую нарушало только монотонное жужжание насекомых в кронах эвкалиптов за окном и сухой шелест листьев — она всегда скучала по этим звукам, когда надолго уезжала из Лос-Анджелеса. Пластинка опустилась на диск проигрывателя, и комнату заполнил мелодичный, печальный голос Фрэнка — самый красивый и чувственный голос, какой она когда-либо слышала. Мэрилин тихо подпевала.