— Не знаю. Пожалуй, такое тоже не исключено.

— Замечательно. — Джек посмотрел на другую сторону бассейна, где в кресле-каталке принимал солнечные ванны его отец. Старик был в летней широкополой шляпе; пальцы, судорожно вцепившиеся в подлокотники кресла, напоминали птичьи когти.

Джек, широко улыбаясь, помахал отцу рукой, но в ответ Джо изобразил только гримасу. Джек вздохнул.

— Не знаю, что посоветовал бы тебе отец, но мой совет таков: надо покончить с этим делом, и немедленно . Скажи Мэрилин, что все кончено. Прояви твердость, чего бы это ни стоило, но заставь ее понять и принять это.

— А ребенок?

— Ребенок? Что с тобой? Господи, а я-то всегда считал, что “совокупляться до безумия” — это только слова . Ты что, собираешься открыто и гордо признать, что это твой ребенок? И готов бросить Этель?

— Ты прекрасно знаешь, что я не сделаю этого. — От душившего его гнева — а возможно, и от стыда — лицо Бобби превратилось в пунцовую маску.

— Тогда нечего стонать и рыдать по поводу ребенка Мэрилин. Скажи ей, чтобы сделала аборт. Скажи, что ребенок не от тебя. Говори что хочешь, лишь бы она заткнулась! Я ясно выражаюсь?

— Да.

— Тогда действуй. — Президент откинулся на спинку стула, подставляя лицо солнцу. Издалека доносились крики резвящихся детей и грохот волн, набегающих на берег. Казалось, Джек расслабился и отдыхает, но, когда он заговорил снова, его голос звучал резко и напряженно. — Я понимаю, это тяжело, — произнес он. — Уж я-то знаю! Ты ведь любил ее, не так ли? — Он выделил слово “любил”, давая понять, что не оговорился.

— Люблю.

Джек не обратил внимания на вызов, прозвучавший в ответе Бобби.

— Я тоже ее любил, — тихо продолжал он. — После разрыва ты будешь чувствовать себя отвратительно . Чувство вины будет мучительным, поверь мне.

Бобби кивнул. Шумная возня детей послышалась где-то совсем близко, и он, прикрывая рукой глаза от солнца, посмотрел в их сторону.

— Ну, это ничего, — сказал Джек. — Ты и должен чувствовать себя отвратительно. Так и надо, к тому же это очищает душу. Слушай, она потрясающая женщина, одна из лучших. Может, самая лучшая… Быть с ней — это все равно что лакомиться ореховым пломбиром с сиропом и фруктами. Ты заслужил такое угощение… Я бы даже сказал, это хорошо , что ты встретил ее после стольких лет супружеской повинности, если хочешь знать мое мнение. Но твое увлечение зашло слишком далеко, в этом все дело. Ты все делал правильно, но допустил две ошибки. Ты не понял, что она ненормальная, — это твоя первая ошибка. Вторая — ты влюбился в нее.

— Во мне живет непреодолимое желание бросить все — и всех — и быть только с ней, — проговорил Бобби с настойчивым упрямством, словно считал своим долгом произнести эти слова.

— Охотно верю. Но ты же этого не сделаешь. Возможно, ты никогда не избавишься от этого чувства. Да и я, может быть, тоже. Не исключено, что всю свою жизнь ты будешь просыпаться среди ночи и, глядя на спящую рядом с тобой Этель, думать: “Господи, ну почему у меня не хватило мужества на такой шаг?” Что ж, Бобби, не ты первый, не ты последний.

Издавая воинственные крики, словно дикие индейцы, к бассейну от берега стремительно неслись дети, размахивая на бегу ведерками, совками и надувными игрушками. Самые маленькие по-прежнему вели себя так, будто с дедом ничего не случилось, — очевидно, они не понимали, в каком он состоянии. При виде внуков Джо несколько оживал, но это было мучительное зрелище. Его лицо искажали чудовищные гримасы, и дети постарше старались не подходить к нему.

Джек поднялся на ноги.

— Мы живем в безжалостном мире, Бобби, — произнес он. — Помни, только это и имеет значение. Иначе ты проиграл. — Он схватил в охапку двух малышей и бросил их в бассейн. — Полный разрыв, — крикнул он через плечо. — Это самый лучший способ. И самый милосердный. — Он помедлил и, прежде чем нырнуть вслед за детьми, добавил: — Если это вообще имеет значение.

Ей казалось, что вся ее жизнь замерла на месте. Дни текли за днями, и она почти все время была занята, но эта занятость во многом была надуманной и фальшивой: сначала миссис Мюррей отвозила ее на прием к доктору Гринсону, потом ею занимался массажист, затем приходил ее пресс-агент; после обеда она садилась за телефон, пытаясь придумать, как провести вечер. И в такой вот однообразной суете проходил весь день.

Вечера тоже почти ничем не отличались один от другого. Ужинала она, как правило, в компании тех людей, с которыми встречалась в течение дня, — потчевала их заказанной в ресторане едой, или, бывало, они устраивали пикник на свежем воздухе. После ужина она отправлялась к себе в комнату, унося наверх стопку журналов и телефон, чтобы всю ночь звонить друзьям.

Она надеялась, что получит массу предложений сниматься в фильмах, ожидала, что ее завалят новыми сценариями, но ничего такого пока не случилось. Встреч с ней жаждали только фоторепортеры и журналисты, поэтому, чтобы хоть как-то занять себя, она, по возможности, не отказывала им: позировала и давала интервью. Кроме того, ей хотелось продемонстрировать всему миру, что Мэрилин Монро по-прежнему выглядит великолепно, хотя и лишилась работы.

В какой-то степени она даже получала удовольствие от этих встреч — можно сказать, что в сложившейся ситуации только это и приносило ей удовлетворение: ее тело не утратило былой привлекательности. После каждой встречи с фоторепортерами она брала в руки лупу и, склонившись над негативами и слайдами, внимательно изучала полученные на них изображения, размашистыми крестами перечеркивая не понравившиеся ей снимки. Двум фотографам, которые внушали ей симпатию и которым она доверяла — как, например, Берту Стерну, — она даже позволила заснять себя в обнаженном виде (последний раз она позировала обнаженной шестнадцать лет назад, когда снималась для календаря; те фотографии сделали ее знаменитой), хотя знала, что эти снимки нельзя опубликовать. Она хотела увидеть, как выглядит, определить границы своих возможностей и осталась довольна результатами. Она даже разрешила Стерну оставить себе негативы. Интересно, как бы он отреагировал, если бы знал, что она беременна!

И все же, несмотря на осаждавших ее фоторепортеров и журналистов (которым она каждый раз с глубоким чувством и волнением рассказывала одни и те же грустные истории о своем детстве, словно до этого никогда и ни с кем не делилась этими безрадостными воспоминаниями), она чувствовала себя позабытой всеми, потерянной и несчастной. Она постоянно звонила Бобби, но все чаще и чаще вместо него трубку снимала его секретарша Энджи, а когда ей все же удавалось пробиться к нему, Бобби держался с ней сухо и старался побыстрее закончить разговор — так обычно ведет себя мужчина, если любовница звонит в тот момент, когда он в комнате не один.

После каждого разговора с Бобби она испытывала такую нервозность, что приходилось пить успокоительные таблетки, но вскоре она стала принимать “Рэнди-Мэнди” непосредственно перед тем, как позвонить ему, чтобы чувствовать себя более уверенно. Однако этот способ не приносил желаемых результатов: она не всегда усваивала то, что говорил ей Бобби, и вынуждена была сразу же после разговора звонить ему снова и просить его повторить сказанное… Правда, его сообщение о том, что он собирается приехать в Лос-Анджелес, она расслышала ясно и четко.

— Когда? — спросила она.

— Двадцать шестого июня, — ответил Бобби.

Она давно уже перестала следить за календарем и поэтому не сразу сообразила, как скоро это случится, а когда поняла, то была несколько ошарашена. Она разговаривала с ним по телефону вчера, и он ни словом не упомянул о своем намерении приехать в Лос-Анджелес. Обычно все его поездки были расписаны на несколько недель вперед.

— Вот здорово! — воскликнула она, стараясь придать своему голосу радостное возбуждение, которое отнюдь не слышалось в тоне Бобби. — Как долго ты здесь пробудешь?