Она осушила свой бокал. В тоне Мэрилин сквозила горечь, но без сентиментальности и тоски по прошлому. К нашему столику подошел метрдотель. Я собрался было попросить его подойти попозже, но Мэрилин заявила, что хочет есть. Она заказала креветки в соусе, бифштекс с кровью, запеченный картофель и салат “Цезарь” — классическое меню в ресторанах Лас-Вегаса.

— Тебе здесь понравилось? — поинтересовался я. — В тот раз, когда Джонни впервые привел тебя сюда?

Мэрилин погрустнела, взгляд затуманился, словно она смотрела куда-то в глубь своей души с обидой и недоумением.

— Это было ужасно, — заговорила она, качая головой. — Джонни привез меня в магазин “И. Магнинз” и купил мне платье — с оголенными плечами, с такой длинной широкой юбкой, а также в тон к нему большой шарф и туфли такого же цвета, кажется, в стиле Диора; такой наряд могла бы выбрать его жена. Я чувствовала себя в нем, как маленькая девочка в мамином платье… И посетители ресторана смотрели на меня во все глаза. Мне казалось, будто я слышу, как они шепчут друг другу: “Эта та самая девица, из-за которой Джонни бросил жену!” Знаешь, Джонни любил пообщаться со знакомыми за соседними столиками, когда бывал в ресторанах, — это и понятно, ведь он работал менеджером, — но в тот вечер к нашему столику вообще никто не подошел, и я видела, что Джонни это угнетает. То есть никого, конечно, не возмущало, что он завел себе любовницу, — в его положении это было вполне естественно, — но вот то, что он посмел показаться со мной , своей любовницей, у Романова, это было против правил. В ресторан Романова ходят с женами , понимаешь, а не с любовницами.

Я видел, что Мэрилин готова расплакаться. Но как раз в это время принесли креветки в соусе, и она с жадностью набросилась на еду. Кончиками пальцем с длинными ярко-красными ногтями она брала огромных моллюсков за хвост и макала их в русский соус — в душе Мэрилин по-прежнему оставалась бедной девушкой, которую пригласил в ресторан щедрый кавалер, и она опасается, что не успеет как следует наесться.

— Все мужчины, которые у меня были, почему-то всегда любили поучать меня, — печально произнесла она. — А я так и осталась белокурой глупышкой.

— Ты не белокурая глупышка.

— Я не так глупа, как обо мне думают, это верно. Но я постоянно задаюсь вопросом: если мужчины действительно любят меня, почему им сразу хочется, чтобы я изменилась? Вот Джеку надо отдать должное — он никогда не пытался поучать меня.

— А Бобби?

— Давай не будем говорить о Бобби, хорошо? Что касается его, то он, в отличие от Джека, реформатор. Он решил, что его долг — спасти меня.

— От чего?

Мэрилин с жалостью посмотрела на меня.

— От меня самой, милый, — ответила она. — От чего же еще?

Нам подали второе. Мэрилин стала резать мясо быстро и решительно — нисколько не заботясь об изяществе своих движений.

— Ты хороший парень, Дэйвид, — сказала она, пережевывая бифштекс. — С тобой я могу говорить обо всем.

Она вновь обратилась к воспоминаниям.

— В тот вечер я плакала в уборной. Сидела в кабинке туалета в своем платье в стиле Диор цвета сапфира и с рыданиями изливала обиду своего двадцатидвухлетнего сердца. Я надеялась, что этот вечер станет поворотным событием в моей жизни, а вместо этого все только и шептались о том, что я просто бездарная шлюха , которой удалось окрутить Джонни Хайда.

Мэрилин расправилась с бифштексом, а оставшиеся два кусочка попросила официанта завернуть, чтобы взять с собой. Я сказал, чтобы он отдал сверток моему водителю. Возможно, Мэрилин не видела ничего зазорного в том, чтобы выходить из ресторана со свертком объедков для собаки, но мне такая перспектива не улыбалась.

Я заказал еще одну бутылку шампанского и попросил метрдотеля, чтобы на десерт приготовили блинчики “сю-зет”, поскольку Мэрилин выразила желание полакомиться “чем-нибудь особенным”.

Она захлопала в ладоши и завизжала от удовольствия.

— Ты читаешь мои мысли ! — вскричала она. — Мне нужно в уборную. — У Мэрилин была выразительно чувственная походка, и, когда она шла между столиками, в зале воцарилась тишина. Но от моего внимания не ускользнуло, что она шла, чуть пошатываясь.

Когда она возвращалась, метрдотель как раз устанавливал на столе жаровню. Мэрилин двигалась теперь более уверенным шагом, казалось даже, будто она плывет по залу, хотя я заметил, что она с трудом обходит препятствия.

Она так грузно плюхнулась на диван, что даже чуть подпрыгнула.

— Ух! — воскликнула Мэрилин. Метрдотель, дождавшись ее прихода, поднес к жаровне спичку, и вверх взметнулись языки пламени.

От неожиданности Мэрилин испустила душераздирающий вопль. Все разговоры в зале мгновенно смолкли. Она обхватила меня обеими руками и уткнулась лицом в мое плечо. Я ощутил прикосновение ее грудей, едва защищенных тончайшей материей платья; соски заметно набухли — видимо, от неожиданного потрясения. Опустив глаза, я заметил, что юбка на ней задралась, увидел бледную нежную кожу ее бедер там, где кончались чулки, пристегнутые к поясу на тонких белых подвязках.

Я крепко прижал ее к себе. Мэрилин подняла голову и открыла один глаз.

— О Боже! — простонала она. — Я опять выставила себя на посмешище.

Я же был просто очарован ее восхитительной непосредственностью. Мне подумалось, что бедняга Джонни Хайд трудился понапрасну, пытаясь сотворить из Мэрилин свой идеал, как Пигмалион сотворил Галатею.

— У меня всегда так получается, — сказала она. Мэрилин выпрямилась, но не отодвинулась от меня, по-прежнему прижимаясь ко мне бедром. На лицо ей упала прядь волос. Она откинула ее назад и, громко восхищаясь блинчиками, проглотила их с такой быстротой, будто сто лет ничего не ела.

Мы уже допивали вторую бутылку шампанского, когда я наконец-то осмелился заговорить о ее ночных звонках. Мэрилин непонимающе уставилась на меня.

— Какие звонки? — спросила она изумленно, широко раскрыв глаза.

Мне вдруг пришло в голову, что она, возможно, и впрямь сумасшедшая. Я отбросил эту мысль.

Я сказал ей про Алана и напомнил, что она встречалась с ним.

— Не знаю такого, — ответила она.

— Он сказал, что ты звонишь ему на передачу каждую ночь.

— Я? — Мэрилин воткнула вилку в блинчик на моей тарелке и удивленно вскинула брови.

Я кивнул. Она ложкой доела сладкий соус с моей тарелки, осушила свой бокал с шампанским, а затем и мой.

Я собрался было продолжить разговор на эту тему, но она склонила голову мне на плечо и сказала:

— Поедем куда-нибудь потанцуем, дорогой.

Ее предложение трудно было отвергнуть. Мысленно Мэрилин уже танцевала: глаза закрыты, рука покоится у меня на поясе. Я ощущал, как ее тело двигается в такт музыке, которую слышала только она одна; губы вытянуты, словно она про себя насвистывает какую-то мелодию. С рассеянным видом она стала расстегивать на мне белый жилет, как бы даже не сознавая, что делает. Я боялся пошевельнуться, со сладостной надеждой ожидая, что она вот-вот начнет расстегивать мои брюки, и в то же время опасаясь, что она станет это делать на глазах у всего зала.

— Расслабься, — как во сне произнесла она. — Не понимаю, зачем нужно носить столько одежды. И вообще, для чего носят жилет?

Я не сразу нашелся, что ответить.

— Наверное, для того, чтобы живот не вываливался, — сказал я и тут же втянул живот, но, разумеется, я не мог долго сидеть в таком положении.

— А по-моему, небольшой животик у мужчины — это очень даже привлекательно , — заявила Мэрилин и, сжалившись надо мной, убрала свою руку.

— Куда сейчас ходят танцевать? — спросил я.

Она рассмеялась.

— “Ходят”? Так говорят англичане. Куда бы ты сам хотел пойти?

Я уже много лет не ходил на танцы в Лос-Анджелесе.

Мне смутно припомнилась гостиница “Амбассадор” — однажды я танцевал там с Грейс Келли, тогда еще никому не известной начинающей актрисой; играл ансамбль Фредди Мартина, и после танцев мы познакомились с солистом ансамбля — розовощеким пареньком по имени Мерв Гриффин.