— Да, конечно. — Я не собирался упрашивать Джека. Я был слишком горд и не мог опуститься до такого.

И все же я был глубоко оскорблен его неблагодарностью и, конечно же, сердился на него. Но главное, я чувствовал себя идиотом . К счастью, я никому, кроме Джо и Мэрилин, не рассказывал о своей честолюбивой мечте — слава Богу, что я никогда не обсуждал этот вопрос с Марией! Но у меня было такое чувство, будто меня обманули, словно Джек вычеркнул меня из круга своих близких друзей и помощников. И в то же время я презирал себя за то, что хотел остаться в этом кругу.

Должно быть, отголоски моих мыслей отразились у меня на лице. Джек положил руку мне на плечо и сказал:

— Я бы хотел, чтобы ты был рядом со мной, Дэйвид. Лондон — это слишком далеко. Ты же знаешь, как я ценю твои советы.

— Благодарю.

— И твою помощь. Если бы не ты, я не победил бы на съезде. — Он видел, что его льстивые речи не действуют на меня. — Я подумаю о твоей просьбе, Дэйвид. Обещаю. Мы скоро вернемся к этому разговору.

Мы еще некоторое время бродили по берегу, но между нами чувствовалась напряженность. Я говорил себе, что скорее всего Джек, посоветовавшись с отцом, предложит мне должность посла в Великобритании, и я наверняка соглашусь, но ведь его предложение будет исходить не от чистого сердца, и мы оба знали это.

Джек заметил, что я поеживаюсь в своей легкой спортивной куртке.

— Ты замерз, — сказал он. — Пойдем назад. — Мы повернули к дому, и он вздохнул. Теперь ветер дул нам в спину. — Все эти назначения на должности — такое противное дело, — поделился он со мной своими заботами, явно желая сгладить неприятный осадок от разговора. — Мне уже трое звонили, рекомендуя Эдлая на пост госсекретаря… Но это только через мой труп!

Хотя и неохотно, но я все же поддался желанию Джека использовать меня в качестве советника — было ясно, что именно в этой роли он и хотел меня видеть.

— А Бобби? — спросил я.

— А что Бобби? Я с удовольствием поставил бы его во главе госдепартамента, и он великолепно справлялся бы с этой работой, но об этом не может быть и речи. Я думал назначить его министром обороны, но это тоже вызовет недовольство…

— А он что хочет?

— Бобби? Он и сам не знает. То он хочет занять какой-нибудь ответственный пост в администрации, то говорит, что уедет из Вашингтона и станет учителем… А что, если назначить его министром юстиции?

Забыв про свой гнев, я присвистнул от удивления.

— Вот это сюрприз! Все же считают его безжалостным человеком…

Джек засмеялся.

— Бобби не более жесток, чем я. Он просто очень робкий, вот и все. А перед камерой он старается это скрыть, поэтому все и думают, что он безжалостный. Вообще-то это мысль, как ты считаешь? Назначить его министром юстиции? Это многих заставит вздрогнуть и вести себя осмотрительнее.

— В том числе и Эдгара Гувера.

— А? — На его лице появилось загадочное выражение, словно он собирался открыть мне какую-то тайну. — Откровенно говоря, Дэйвид, мне кажется, пришло время отправить Гувера на пенсию.

Мы уже подошли к дому — слава Богу! Мои пальцы посинели от холода.

— Ты уверен, что это необходимо? — спросил я.

Джек остановил на мне свой взгляд, и впервые я ясно осознал, что его действительно избрали президентом. В его глазах застыло незнакомое мне выражение твердой решимости, губы плотно сжаты, словно высечены из гранита.

— Да, — резко ответил он. — Абсолютно уверен.

Джек открыл дверь, и на меня пахнуло теплом от огня в камине. Женщины семейства Кеннеди над чем-то громко смеялись.

— Наступила пора перемен, — сказал он.

Она проснулась в незнакомой комнате. Мысли в голове путались, все тело болело. Она лежала голая на холодном полу. Последнее, что она помнила, это ее собственный крик: “Что вы делаете, я — Мэрилин Монро!” Потом дверь захлопнулась, в замке повернули ключ.

Комната была маленькая. В ней стояли только обычная больничная койка с привинченными к полу ножками и тумбочка, которую тоже нельзя было сдвинуть с места. На окно с матовым стеклом была поставлена сетка из железных прутьев, чтобы человек, помещенный в эту комнату, не мог выброситься из окна или разбить стекло. Крошечная ванная не имела двери, а зеркало, накрепко привинченное к кафельной стене, было сделано из небьющейся пластмассы. Это была самая настоящая тюремная камера, если уж называть вещи своими именами, но она не хотела думать об этом.

Она лежала, вспоминая, каким образом попала сюда, в “Пэйн Уитни”. Все началось, когда она вернулась в Нью-Йорк после окончания съемок фильма “Неприкаянные”. Артур собрал свои вещи и уехал из их квартиры на Пятьдесят седьмой улице. Он даже не взял с собой ее фотографию, которую она подарила ему в Лондоне, и от этого она чувствовала себя еще хуже.

Через неделю она поехала в Роксбери, чтобы забрать свои вещи из дома, который теперь уже принадлежал только Артуру. Со слезами на глазах она прощалась с Хьюго — эту собаку они купили тогда, когда у них еще был шанс наладить семейную жизнь. Возвращаясь из Роксбери домой во взятой напрокат машине, она всю дорогу ревела. Стояла холодная погода, но она опустила стекла в машине: ей казалось, что она задыхается.

Несколько дней спустя она узнала о смерти Джо Шенка, вскоре умерла мать Артура, а Мэрилин ее очень любила. Ей казалось, что смерть наступает на нее со всех сторон. Она сидела дома в окружении неразобранных коробок, которые привезла из Роксбери, и пыталась не думать о будущем.

О смерти Гейбла она узнала от журналиста, который позвонил ей в два часа ночи, желая услышать, что она скажет по поводу этого печального события. Охваченная горем и скорбью, она забилась в истерике, словно потеряла родного отца. Она понимала, что, если не приедет в Калифорнию на похороны Гейбла, пойдут разговоры, но у нее уже не оставалось ни душевных, ни физических сил, и она боялась, что потеряет сознание прямо во время траурной церемонии, как это произошло на похоронах Джонни Хайда. Поэтому она осталась в Нью-Йорке, чувствуя себя виноватой и несчастной. Сидя в одиночестве в своей квартире, она смотрела по телевизору, как хоронили Гейбла, слушала, как пришедшие попрощаться с великим актером в ответ на вопросы журналистов удивлялись, почему не приехала она.

За это время произошло много разных событий, и все как бы без ее участия, словно она уходила из жизни. Торжественную церемонию введения Джека в должность президента она смотрела по телевизору в зале для почетных гостей аэропорта Далласа, когда направлялась со своим адвокатом в Хуарес, чтобы развестись с Артуром.

Отгородившись в своей квартире от мира, который, как ей казалось, отторгает ее, она чувствовала себя пленницей, но не могла найти в себе силы, чтобы выйти на улицу. Все люди, к которым она могла бы обратиться за помощью, были далеко от нее и заняты своими делами: Джек полностью посвятил себя президентским обязанностям (первые сто дней на посту президента были наиболее важными и решающими); Дэйвид уехал с женой в Европу; Пола сама была больна… Ей не с кем было поговорить; жизнь стала отвратительной, казалось, хуже и быть не может.

Но она ошибалась. Однажды среди ночи ей позвонил какой-то журналист и спросил, как она может объяснить высказывание Кей Гейбл, которая считает, что в смерти Кларка Гейбла виновата Мэрилин Монро . Это был последний, самый жестокий удар — после него она и оказалась в этой комнате с голыми стенами в одной из самых престижных психиатрических клиник Нью-Йорка. Она позволила доктору Крис привезти ее сюда, потому что ей пообещали, что в этой больнице она будет избавлена от журналистов и сможет спокойно отдохнуть и восстановить свои силы. А вместо этого с ней здесь обращаются, как с буйнопомешанной в приюте для душевнобольных.

Теперь она вспомнила, почему оказалась раздетой донага. Она воспротивилась, когда ее привели в комнату с глазком в двери, через который за ней должны были наблюдать санитарки. Ее никто и слушать не стал, а когда на нее попытались натянуть короткий больничный халат, словно она пришла сюда лечиться, она начала вырываться и отбиваться. В гневе она разорвала халат в клочья. Санитарки, крупные мускулистые женщины, которые были похожи на спортсменок по вольной борьбе, попытались надеть на нее другой халат, но она стала пинаться, кусаться и царапаться — и ей удалось отбиться.