— Ты знаешь, что это не сработает, — услышал я голос Дэна.

Полицейские появились во вторник, ровно в девять тридцать утра. Дэвид Александер приехал на два часа раньше. Он оказался стройным, худощавым блондином с холодными голубыми глазами за стеклами авиаторских очков в тонкой золотой оправе. Он сидел, сложив пальцы домиком, и я смутно припомнил, будто когда-то читал, что на языке жестов это означает превосходство над окружающими, но мне было все равно.

Мне не хотелось с ним говорить. Я думал о Белинде, о том, как тяжело ей было рассказывать свою историю Олли Буну. Но Александер был моим адвокатом, и Дэн настоял на том, чтобы я ничего от него не скрывал. Ну что ж, ничего не поделаешь. Надо так надо. Выложи свои чувства на стол, словно конверт с оплаченными счетами.

Утренние телевизионные новости оказались чертовски неприятными. Джи-Джи и Алекс, которые приехали позавтракать со мной, отказались их смотреть и ушли пить кофе в гостиную.

Показывали снятый накануне вечером репортаж о том, как Дэрил, в мрачном темно-сером костюме, зачитывает перед телерепортерами заранее подготовленное заявление:

«Моя сестра Бонни находится в состоянии крайнего нервного истощения. У нее был тяжелый год — год непрерывных поисков и переживаний, — что не могло не сказаться на ее здоровье. Что касается тех картин в Сан-Франциско, то мы имеем дело с психически неуравновешенным человеком и с серьезным нарушением закона, а также с пропавшей девочкой, которая еще не достигла совершеннолетия и, возможно, сама страдает психическим расстройством. Картины эти, скорее всего, написаны без ее согласия; вполне возможно, что она не имела о них никакого представления, и, естественно, они были сделаны без согласия ее единственного законного опекуна — моей сестры Бонни Бланшар, которая также не имела о них никакого представления».

Затем непристойность моих картин в своем интервью осудила представительница «феминистских организаций, выступающих против порнографии», молодой амбициозный адвокат из Нью-Йорка Черил Уилер. Она изложила свои взгляды, ни разу не повысив голоса:

«Выставка является самым настоящим изнасилованием. Если Белинда Бланшар действительно жила с Уокером, что пока еще достоверно не установлено, тогда перед нами вопиющий пример насилия над ребенком, число случаев которого в нашей стране постоянно увеличивается. Нам доподлинно известно только одно: сходство девушки с Белиндой Бланшар и доброе имя ее матери безжалостно эксплуатируются Уокером, возможно, без ведома самой девушки…

Но если Белинда одобряет проведение подобной выставки, если она согласна, как утверждает Уокер…

Для девушки шестнадцати лет вопрос согласия на подобную эксплуатацию даже не подлежит обсуждению, и тем более речь не может идти о согласии на половые сношения. Белинда Бланшар будет считаться несовершеннолетней до достижения ею восемнадцати лет».

Я смотрел интервью, оцепенев от удивления. Не видел такого со времен шестидесятых, когда они сжигали записи «Beatles», потому что Джон Леннон заявил, что он известнее самого Иисуса Христа. Ну а до того, во время Второй мировой, нацисты сжигали книги на площади. Я не понимаю, почему это меня совсем не расстраивает. И не понимаю, откуда у меня такое чувство, будто все происходит с кем-то другим. Книги, горящие на костре на открытой площадке перед зданием публичной библиотеки Ридинга… Детишки, гордо бросающие любимые книжки в огонь.

Если Дэвид Александер и отреагировал на репортаж, то никак этого не показал. Дэн не сказал: «Я ведь тебе говорил», за что я ему более чем признателен. Он просто сидел и что-то записывал.

Затем в дверь позвонили, и Джи-Джи сообщил нам, что пришла полиция.

Полицейскими оказались двое высоких мужчин в штатском, которые очень мило засуетились и заахали при виде Алекса, сообщив ему, что видели его фильмы и «Полет с шампанским» тоже. Все дружно рассмеялись, даже Дэн с Дэвидом добродушно улыбнулись, хотя я видел, что Дэну явно не по себе.

Затем полицейский, что постарше, лейтенант Коннери, попросил автограф для своей жены. Другой полицейский рассматривал игрушки с таким видом, будто производил инвентаризацию. Его почему-то особенно заинтересовали куклы, и он взял разбитую куклу и провел пальцем по треснувшей фарфоровой щеке.

Я пригласил их пройти на кухню, и Дэн налил им по чашечке кофе. Коннери сказал, что предпочел бы побеседовать со мной наедине, без адвокатов, но Александер, улыбнувшись, покачал головой, и все опять вежливо засмеялись.

Если не считать обаятельной улыбки и приятного голоса, Коннери оказался ничем не примечательным человеком: коренастым, с сединой в волосах, квадратной челюстью и серыми глазами. У него был акцент жителя окраин, похожий на уличный акцент выходцев из Ирландии и Германии, обосновавшихся в Бостоне или Нью-Йорке. Второй полицейский во время разговора предпочел держаться в тени, так что я его толком и не разглядел.

— Итак, Джереми, вы добровольно согласились побеседовать с нами, — придвинув ко мне магнитофон, сказал Коннери. — И вы знаете, что обвинение вам пока не предъявлено. Пока. Так как оно может быть предъявлено позже. И если мы все-таки решим предъявить вам обвинение, то зачитаем вам ваши права.

— В этом нет необходимости. Я знаю свои права.

Александер опять сложил пальцы домиком, а Дэн стал белым как полотно.

— Вы можете в любой момент попросить нас удалиться, — заверил меня Коннери.

Его слова вызвали у меня улыбку. Он напоминал мне копов и пожарных, что были среди моих новоорлеанских родственников по материнской линии: все как один крупные мужчины с седыми волосами а-ля Спенсер Трейси.

— Я понимаю. Расслабьтесь, лейтенант, — грустно улыбнулся я. — Наверное, с вашей точки зрения, это дело кажется чертовски странным.

— Джереми, почему бы тебе просто не ответить на вопросы? — раздраженно спросил Дэн, который, похоже, уже был на пределе.

Александер не проронил ни слова и напоминал восковую фигуру.

— Ну что ж, Джереми, я все скажу, — произнес Коннери и вытащил из кармана пачку сигарет. — Вы не против, если я закурю? Большое спасибо. Сейчас никогда не знаешь, где можно курить, а где — нет. Сейчас, чтобы сделать затяжку-другую, необходимо выходить на заднее крыльцо. Я иду в свой любимый ресторан, хочу выкурить свою обычную послеобеденную сигарету, а мне говорят «нет». Так вот, Джереми, на настоящий момент больше всего нас волнует одно: установить местонахождение Белинды Бланшар. Итак, мой первый вопрос: Джереми, вы знаете, где она сейчас?

— Не имею ни малейшего понятия. В своем письме, отправленном мне в Новый Орлеан, она написала, что находится за две тысячи миль от меня, что может означать Европу, или Западное побережье, или Нью-Йорк. Кстати, примерно четыре недели назад, а точнее седьмого, ей исполнилось семнадцать. Когда она уезжала, у нее с собой была приличная сумма денег и одежда на все случаи жизни. Если бы я знал, где она, то немедля отправился бы туда прямо сейчас. Я попросил бы ее выйти за меня замуж, так как люблю ее и считаю, что самое правильное для нас — срочно пожениться.

— Джереми, а вы думаете, она выйдет за вас? — растягивая слова, ничего не выражающим тоном спросил Коннери.

— Не знаю. Надеюсь, что так.

— Почему бы вам не рассказать нам все?

Я вспомнил о словах Джи-Джи, который давеча сказал, что у них навязчивая идея насчет Белинды. А потом я вспомнил о том, что советовал мне сделать Дэн.

Я начал свой рассказ с описания нашей первой встречи, о заварушке на Пейдж-стрит и о том, что она переехала ко мне. Да, в заявлении того полицейского все верно. Я действительно назвался ее отцом. Я хотел ей помочь. Привез ее к себе домой. Но я действительно не знал, кто она такая, а одним из ее условий было не задавать лишних вопросов. Потом я перешел к своим картинам. Рассказал о тех месяцах, что мы были вместе. Словом, обо всем хорошем, что было между нами…

— А затем здесь появилась Бонни, — прервал меня Коннери. — Ее частный самолет приземлился в Международном аэропорту Сан-Франциско десятого сентября в одиннадцать сорок пять. Там Бонни встречала ее дочь. Все верно?