Белинда смотрела куда-то мимо меня. У нее было точно такое же отсутствующее выражение лица, как у ее матери. И все же казалось, что она вот-вот заплачет.

Я нашел ее руку и крепко сжал. Белинда не сопротивлялась. Она еще никогда не выглядела такой потерянной.

— Как и обещал, я собираюсь перевернуть эту страницу нашей биографии. Никаких вопросов. Ни единого. Но есть одна вещь, которую ты непременно должна знать. Сьюзен Джеремайя ищет тебя. Она хочет, чтобы ты снялась в ее фильме.

— Знаю, — прошептала она в ответ. — Но это может подождать.

— Ты уверена? Я могу помочь тебе связаться с ней. Но твой дядя Дэрил держит ее под прицелом. Он надеется поймать тебя при первой же попытке с ней встретиться.

— И это знаю.

— Хорошо. Теперь последнее. Самое важное. Я не хочу причинять тебе боль и не хочу, чтобы ты меня возненавидела. Но я должен тебе сказать. Между нами больше не может быть недомолвок.

Только сейчас до меня наконец дошло то, что я не понял вчера вечером в апартаментах Бонни. И как это я мог не заметить, что Белинда своей отрешенностью и молчаливостью удивительно похожа на мать?!

— Ко мне приходила твоя мать, — набрав в грудь побольше воздуха, произнес я.

Белинда ничего мне не ответила.

— Уж не знаю, как она нас нашла, — продолжил я. — Возможно, ее навел на след мой адвокат, который вынюхивал, что к чему. Но как бы там ни было, она приходила ко мне и просила о тебе позаботиться. Она беспокоится о тебе и боится, что ее брат найдет тебя и испортит тебе жизнь. Она просто хочет, чтобы у тебя все было хорошо.

Белинда смотрела на меня так, словно не понимала, о чем я говорю, и не знала, что отвечать.

— Я знаю, что для тебя это шок, жуткий шок, и мне крайне неприятно говорить о таких вещах, но ты должна знать. Я сказал ей, что люблю тебя. Я сказал ей, что буду держать ее в курсе.

Я не понял выражения лица Белинды. Стало ли оно еще печальнее? Готова ли она вот-вот разрыдаться? Она оставалась такой же, какой была, но словно внезапно повзрослевшей, усталой и очень одинокой. И она смотрела на меня в упор.

— Вот такие дела, — с трудом выдавил я. — И если ты сможешь простить меня за то, что я совал нос в твои дела, то сможешь и понять, что худшее позади и теперь все будет хорошо.

Белинда нахмурилась, губы у нее задрожали, и она явно собиралась заплакать. Но у нее не было сил даже на это.

— Не надо, солнышко, все замечательно, честное слово, — сказал я. — Между нами не осталось тайн, способных причинить боль. Теперь все будет хорошо, как никогда. Мы действительно свободны.

— Я люблю тебя, Джереми, — прошептала Белинда. — Я не позволю им обидеть тебя. Ни за что в жизни. Клянусь Богом!

Меня слегка задели ее слова. Неужели из нас двоих именно меня нужно защищать?

— Да, солнышко, — ответил я. — Я тоже никому не дам тебя в обиду. И мы уедем далеко-далеко.

Я и сам не знаю, когда у меня возникли первые сомнения. Но точно не сразу.

Мы все ехали и ехали вперед: пока один из нас спал, другой сидел за рулем. И таким образом через два дня поздно утром мы уже были в Новом Орлеане.

Когда мы свернули с главной дороги по направлению к Сент-Чарльз-авеню, мне показалось, что я вконец выдохся, но знакомые с детства приметы, такие как огромные раскидистые дубы и убогие строения центра города, мигом вернули меня к жизни.

Миновав Джексон-авеню, мы въехали в Гарден-Дистрикт, и я внезапно почувствовал, что на душе вдруг стало легко и спокойно. Даже запах теплого воздуха действовал на меня умиротворяюще.

Затем я увидел высокую металлическую ограду старого дома, стоявшего в переулке. Я увидел заросший неухоженный сад, крытые галереи, белые коринфские колонны, розы, увивавшие высокие окна с опущенными жалюзи. Дом, милый дом.

Я еще не вышел из оцепенения, когда из дома мне навстречу выбежала мисс Энни и протянула мне ключи. Вид родного и хорошо знакомого окружения просто заворожил меня. На меня нахлынули воспоминания о давно забытых чувствах.

Мы вошли в дом. В огромных комнатах царила приятная прохлада. Тихо жужжали потолочные вентиляторы, привычно гудели за окном допотопные кондиционеры. Прихожую украшал все тот же ужасный портрет Лафайета, запомнившийся Алексу, у подножия лестницы красовалась голова пирата, на полу потертые восточные ковры.

Я замер в дверях библиотеки, разглядывая стол, за которым делал уроки, полки с рядами книг XIX века, познакомивших меня с картинами и рисунками старых мастеров.

Белинда как-то странно притихла, словно была так потрясена, что потеряла дар речи.

Взяв ее за руку, я поднялся вместе с ней на второй этаж. Мы вошли в спальню моей матери. Через полуоткрытые жалюзи виднелись растущие под окном деревья. Все именно так, как и рассказывал Алекс.

Распахнув выходящие на крытую галерею французские окна, я рассказал Белинде, как мы с матерью незаметно наблюдали за процессией на Марди-Гра. Теперь такие галереи — редкость, поскольку, как принято считать, они портят фасады домов, построенных еще до Гражданской войны, хотя, на мой взгляд, они обладают одним неоспоримым достоинством: позволяют дышать свежим воздухом вдали от посторонних глаз.

На фоне гигантской кровати под пологом на столбиках и старой мебели красного дерева Белинда казалась маленькой и хрупкой.

— Джереми, какое сказочное место! — воскликнула Белинда, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой.

— Детка, тебе что, здесь действительно нравится?

— А можно нам спать на этой кровати?

На кровати до сих пор лежали материнские вышитые наволочки, так же как и вязаная накидка.

— Конечно можно, — ответил я. — Да, пусть это будет наша комната.

Мы выключили кондиционеры и, распахнув двери на галерею, впустили внутрь еще не успевший нагреться после ночи воздух.

Белинда помогла мне разгрузить мини-вэн. Не обращая внимания на жару, мы, как заведенные, сновали туда-сюда по каменным плитам дорожки к дому, пока наконец не перенесли все двенадцать картин в мою старую мастерскую на галерее в задней части дома.

Теперь галерею застеклили, убрав ветхие ширмы. Но старые зеленые бамбуковые жалюзи до сих пор сохранились, и во мне еще живы воспоминания, как Алекс Клементайн в белом льняном костюме опускает их со словами: «Знаешь, сейчас мы займемся с тобой любовью».

Мой старый мольберт был тоже на месте, так же как табурет и все остальное. Даже кушетка, на которую мы с Алексом сели рядом в тот день.

Но сад за прошедшие годы успел так буйно разрастись, что свет с трудом пробивался внутрь. Розы угрожающе нависали над густыми зарослями бананового дерева и бело-розовым олеандром.

Заднее крыльцо окружила лиловая мальва. Вьюнок пурпурный уже захватил крышу.

Нет, в Калифорнии растения не растут так бурно, как здесь. Впрочем, и любовь тоже. Ползучая роза обвила провода, тянущиеся между ветвей пекана. У кирпичного фундамента каллы обратили к небу свои гигантские соцветия. Даже темно-красный плитняк порос бархатным зеленым мхом. А на заросшей травой, сорняками и папоротником лужайке валялась старая кованая садовая мебель.

Дом, милый дом.

Белинда помогла мне затащить наверх весь багаж. Мягкие ковры словно вросли в полированные ступени. Из старых резных шкафов пахло пылью, кедром и шариками от моли.

Внезапно в доме повисла полная тишина. Мы с Белиндой стояли рядом на краешке брюссельского ковра.

— Я люблю тебя, моя единственная…

Я закрыл дверь и потянул ее за собой на кровать моей матери. Белинда откинула голову, тряхнув перевязанными ленточками косичками, и выгнула спину, чтобы мне было удобнее расстегивать на ней блузку. Она нажала на находящуюся спереди застежку бюстгальтера, и его чашечки раскрылись, точно две половинки белой раковины. Я стянул с нее сперва джинсы, потом — трусики, а она помогала мне ритмичным движением бедер. Я снял даже розовые бантики с кончиков ее косичек, затем пробежал пальцами по волосам, чтобы они упали свободной волной.