Признание далось мне с большим трудом. Я точно с головой бросился в холодную воду.

— Что ты имеешь в виду, говоря о прорыве? — поинтересовалась Белинда.

Я не нашелся что сказать. Она закурила очередную гвоздичную сигарету, и я, попросив дать мне одну, прикурил от ее же сигареты.

— Ничего конкретного. Я и сам толком не знаю. — Я заглянул в ее глаза и тут же запретил себе думать о том, какая она красивая. — Иногда я считаю себя неудачником. Даже подумываю… а не бросить ли все.

— Но как?

— Я уже говорил. Не знаю. Но я хотел бы, чтобы произошло нечто неотвратимое, нечто незапланированное и безумное. Мне хочется тихонько отойти в сторону. Понимаешь, как один из тех художников, что имитируют свою смерть или типа того, а сами уходят в тень и перевоплощаются в кого-то другого. Будь я писателем, точно взял бы себе псевдоним. Мне необходимо выбраться отсюда.

Белинда бросила на меня испытующий взгляд, но промолчала. Сомневаюсь, что она хоть что-то поняла. Да и где ей меня понять! Я и сам себя не понимал.

— Иногда, — воспользовавшись ее молчанием, продолжил я, — мне кажется, будто мое самое большое достижение — обращать провал в успех, рассматривать искусство как способ бегства от жизни.

Помедлив с минуту, Белинда кивнула.

— И меня бесит, когда меня тыкают носом в мои промахи, словно я сам о них не знаю. А еще когда не могут распознать силу моего искусства.

Белинда, казалось, вбирала в себя каждое мое слово.

— Итак, ты мне все это говоришь, чтобы я была в курсе, — кивнула она.

— Очень может быть. Может быть, я все это говорю, потому что если мы действительно надолго останемся вместе, то тебе надо ко мне привыкнуть. Привыкнуть к моему бегству от жизни. Вот такой я человек.

Белинда улыбнулась и сказала «идет».

Я вышел из машины, но Белинда меня опередила, не став дожидаться, пока я открою ей дверцу. Я поцеловал ее, она доверчиво вложила свою руку в мою, и мы влились в толпу перед галереей. Похоже, я успел подсесть на чертовы гвоздичные сигареты.

Через распахнутые двери я видел голые белые стены и покрытые глазурью гигантские скульптуры, установленные на искусно подсвеченных прямоугольных подставках. Энди, похоже, не слишком нравилось, что посетители вместо того, чтобы открыто выражать свое восхищение, нередко поворачивались спиной к скульптурам и прятали глаза. У меня возникло непреодолимое желание развернуться и уйти, но я не поддался искушению.

Миновав первую комнату, мы вышли во двор и сразу увидели огромную скульптуру, переливающуюся на солнце. Мощные руки статуи почти нежно сплелись. «Современное искусство», — промелькнула в голове горькая мысль. А мне нравится, потому что автор скульптуры — Энди. И она прекрасна, действительно прекрасна. Мощное, мускулистое нечто. Но что она означает?

— Как бы мне хотелось понимать современное искусство, — пробормотал я, сжав руку Белинды. — Приобщиться к нему. Жаль, что я всего-навсего примитивная личность. Первобытный человек, умеющий рисовать. Тараканы, крысы, куклы, дети…

— Джереми, я не хотела тебя обидеть, — неожиданно нежно произнесла Белинда.

— Конечно, солнышко. Я знаю. Я вспомнил о двух тысячах человек, которые действительно так считают. Я думаю о том, что в такие моменты, как этот, чувствую себя посторонним.

Мне захотелось дотронуться до скульптуры Энди, погладить ее рукой, но я не знал, можно ли. И тут я заметил самого Энди. Он был в похожей на пещеру комнате на другом конце двора. В нем с первого взгляда можно было узнать художника. Только Энди мог позволить себе надеть кроссовки и свободный кардиган. Он поглаживал свою короткую черную бородку типа тех, что носят раввины. Глаза он прятал за круглыми очочками в металлической оправе. Вид у него был самый несчастный.

Я направился к Эдди, не заметив, что Белинда пошла в другую сторону и к тому времени, когда я наконец подошел к Энди, чтобы пожать ему руку, успела раствориться в толпе.

— Энди, все просто великолепно, — сказал я. — Сногсшибательная публика. Шикарный антураж.

Энди знал, что я никогда не понимал его творчества. Но он был рад видеть меня, а потому с ходу принялся жаловаться на чертову галерею, где не позволяют бросать окурки в чертовы пластиковые стаканчики. Они моют и повторно используют чертовы стаканчики. Разве можно злиться из-за каких-то дурацких стаканчиков! Он уже почти решил заткнуть их, дав им двадцать баксов, но у него не нашлось двадцати баксов.

Тогда я сказал, что у меня есть и с удовольствием заплачу за него, но Энди вдруг побоялся разозлить их еще больше.

— Знаю, что надо смотреть на все проще, — вздохнул Энди, — но это моя первая персональная выставка.

— Материал такой, что лучше и быть не может, — сказал я. — И я с удовольствием купил бы ту большую мамочку, что выставлена в саду. Если, конечно, ты не расценишь все как желание спрятать ее на заднем дворе, подальше от посторонних глаз.

— Джереми, ты что, разыгрываешь меня?

Я в жизни не покупал его работ, поскольку они не вязались с викторианским пряничным стилем, камчатными тканями, куклами и прочим хламом в моем доме. (Декорации для пьесы из старинной жизни!) Но меня вдруг от них затошнило. Мне всегда хотелось приобрести одну из работ Энди. И почему бы хоть раз не вложить деньги в то, что действительно хочется?!

— Да, — кивнул я. — Мне нравится именно эта. Я могу установить на заднем дворе. Мне приятно будет смотреть, как ее ласкают первые лучи солнца. Она прекрасна. И этого достаточно.

Энди улыбнулся мне, пытаясь понять, а вдруг я просто треплюсь. Он сказал, что если я все же куплю скульптуру и позволю ему ее выставлять, упомянув, что работа любезно предоставлена Джереми Уокером, то тогда я могу водрузить ее хоть в ванной. Потрясающе!

— Тогда продано. Мне им сказать или ты сам скажешь?

— Сам скажи. Но может, тебе стоит пару дней хорошенько подумать, чтобы принять решение на свежую голову? — спросил Энди, улыбаясь и еще интенсивнее поглаживая бородку.

— Энди, я сейчас работаю над новой вещью. Нечто невероятное и совершенно не похожее на меня.

— Ах да. Я видел «В поисках Беттины». Джереми, ты снова сделал это, и я получил большое удовольствие…

— Энди, забудь о всякой ерунде! Я сейчас толкую о другом. Может, как-нибудь на днях зайдешь посмотреть… — И тут я запнулся.

Как-нибудь на днях!

Я еще немного прогулялся по двору. Да, скульптура будет смотреться там великолепно. В толпе гостей промелькнула Белинда. Она опять прятала глаза за розовыми стеклами солнечных очков, а в руке держала стакан запрещенного белого вина. Моя Белинда. Еще я заметил несколько друзей: Шайлу, парочку знакомых писателей и своего адвоката Дэна Франклина, который увлеченно беседовал с хорошенькой женщиной на два дюйма выше его.

Все смотрели на Белинду. Детский ротик, белое вино, очки с розовыми стеклами.

— Эй! — Энди ждал продолжения моего рассказа. — Джереми, что за новая вещь?

— Не сейчас, Энди. Не сейчас. Где здесь старший? Я хочу купить скульптуру немедленно.

А потом мы совершили набег на бутики, расположенные на Юнион-стрит. Белинда не хотела, чтобы я тратил деньги, и изо всех сил сопротивлялась. Но для меня было огромным удовольствием переходить из одного модного магазина в другой и покупать Белинде все то, что я хотел бы на ней видеть. Коротенькие плиссированные юбочки, блейзеры, блузки из тончайшего хлопка. «Католическая школа навеки!» — поддразнивала она меня. Но скоро и сама начала получать удовольствие от оргии покупок и уже не протестовала по поводу ценников.

Затем мы отправились в центр города и скупили весь «Ниман-Маркус» и «Сакс». Платья с оборками, жемчуг, затейливо украшенные вещи, моду на которые ввели современные рок-звезды женского пола. У Белинды был верный глаз, привычка к хорошим вещам, и она не обращала никакого внимания на кудахтавших над ней услужливых продавщиц.

Слаксы, бикини, блузки, шелковые куртки — межсезонные вещи, которые в Сан-Франциско можно носить круглый год, — были упакованы в коробки с бантиками и фирменные пакеты.