— Давай я приготовлю тебе чего-нибудь поесть, — предложил я.

Но она только покачала головой и попросила дать ей чего-нибудь выпить.

— Но зачем тебе пить? — спросил я и нежно поцеловал ее.

Белинда, ни слова не говоря, встала и налила себе полстакана «Чивас ригал». Я смотрел, как она легко и непринужденно опрокинула в себя виски, словно для нее это плевое дело. Мне больно было видеть, как такая юная девушка пьет крепкий алкоголь.

Белинда вытерла рот, поставила бутылку и стакан на стол и вернулась на место. Как ни странно, она казалась одновременно и страшной, и ранимой, и очень милой. Когда она наконец подняла на меня свои голубые глаза, я понял, что пропал.

— Я хочу, чтобы ты переехала ко мне, — начал я.

Она не ответила. Словно витала где-то в облаках. Потом налила себе еще виски.

— Смотри не напейся, — сказал я.

— Я и не собираюсь, — обрезала меня Белинда. — Почему ты хочешь, чтобы я к тебе переехала? Зачем тебе здесь несовершеннолетняя, за связь с которой можно угодить за решетку?

Я бросил на Белинду испытующий взгляд, пытаясь понять причину ее ярости. Она достала из кармана пачку «Гарамз» и сунула сигарету в рот. Сувенирные спички, которые она оставила после завтрака, так и остались лежать на столе. Я зажег спичку и дал ей прикурить. Она откинулась на стуле: в одной руке стакан, в другой — сигарета. Белинда даже не потрудилась снять леопардовое пальто, из-под распахнутых пол виднелись ее женские формы, обтянутые платьем с черным стеклярусом.

— Ну так почему ты хочешь, чтобы я осталась? — дрожащим голосом спросила Белинда. — Тебе что, меня жалко?

— Нет, — ответил я.

— Я найду, где жить, — произнесла она, выпустив облачко пахнувшего гвоздикой дыма. Странно, слова, произнесенные жестким женским голосом, но вылетающие из детского ротика.

— Я знаю, — отозвался я. — Мне захотелось, чтобы ты перебралась ко мне еще после нашей первой ночи. Я хотел этого и сегодня утром, когда ты сбежала. Рано или поздно я попросил бы тебя остаться. И что бы я ни испытывал — ты ведь знаешь, что такое чувство вины, — здесь у меня нет ни малейших сомнений. И тебе будет лучше со мной, чем в том ужасном месте.

— Ах так! Значит, ты считаешь, что вся эта заварушка позволила тебе слезть с крючка?

— Белинда, — собравшись с духом, начал я. — Положа руку на сердце, я нормальный обыватель. Можешь называть меня занудным, можешь называть меня наивным, но я считаю, что у ребенка твоего возраста должен быть дом. Полагаю, кто-то и где-то плачет, вспоминая тебя, ищет тебя…

— Ох, если бы ты только знал! — горько проронила она.

— Но я ничего и не узнаю, пока ты мне не расскажешь!

— Моя семья не имеет на меня права собственности. Только я сама имею такое право, — с горечью произнесла Белинда. — И я с тобой, потому что сама так хочу. И наш уговор все еще в силе. Если хоть раз спросишь о моей семье, то больше меня не увидишь.

— Я так и думал. Если уж ты не хочешь вернуться домой после всего, что сегодня случилось.

— Вопрос закрыт и не подлежит обсуждению.

Белинда задумчиво смотрела вдаль, покусывая ноготь.

Раньше я за ней такого не замечал. Наконец она нарушила молчание:

— Понимаешь, мне так и не удалось стать настоящим американским ребенком.

— Что ты имеешь в виду?

— У меня не получилось, потому что я не ребенок. Поэтому придется справляться самой. С тобой или без тебя. Но я справлюсь. Я должна! Если я перееду к тебе, то вовсе не из-за страха. Нет, я перееду, потому что сама хочу…

— Знаю, солнышко, знаю, — сказал я, оторвал ее пальцы от стакана, взял ее за руку и крепко сжал.

Мне приятно было чувствовать ее маленькие, нежные пальчики в своей ладони, но больно было смотреть на слезы, катящиеся из крепко зажмуренных глаз, совсем как тогда, когда она, хлопнув дверью, вихрем выбежала из дому.

— Я тоже тебя люблю. Ты знаешь, — проговорила она сквозь слезы. — Я хочу сказать, что действительно хотела стать американским ребенком. Очень хотела. Ну а ты — как мечта, ты — как моя ожившая фантазия, которая лучше, лучше…

— И ты тоже, моя девочка, — произнес я.

Уложив Белинду в постель, я отнес ее вещи в гостевую комнату. Пусть у нее будет личное пространство.

Потом я поднялся в мастерскую, чтобы продолжить работу над картиной обнаженной девочки-панка с всклокоченными волосами на карусели, и я писал весь день без передышки, одновременно размышляя над ее странными словами.

У меня получится прекрасная серия из трех картин на одну тему: «Белинда на карусели».

Время от времени я вспоминал узнавшего меня полицейского. И то, что он записал мою фамилию и адрес в свой блокнот. На самом деле, у меня есть все основания для беспокойства. И конечно, для нервозности. Ведь я даже штрафных квитанций в жизни не получал.

Однако ситуация меня пугала и одновременно возбуждала. В каких-то темных уголках души у меня возникло странное чувство. Она была здесь, со мной, и я знал, что для нее это хорошо, должно быть хорошо. И я рисовал с такой скоростью и с таким вдохновением, какого не испытывал уже много лет. Я был абсолютно счастлив.

В одиннадцать утра Белинда проснулась от собственных жутких криков. Я кубарем скатился с лестницы, вбежал в спальню. Сперва она явно не поняла, где находится и кто я такой. Но потом закрыла глаза и обняла меня за шею.

Я сидел у ее постели, пока она снова не уснула. Она лежала, свернувшись клубком под одеялом, и казалась совсем крошечной. Я курил и думал о нас с ней, о том, как меня угораздило в нее влюбиться, а потом снова принялся за работу.

Около двух часов дня она поднялась ко мне в мастерскую.

Вид у нее был отдохнувший и вполне жизнерадостный.

Я как раз трудился над деталями картины, изображающей обнаженную девочку-панка на карусельной лошадке, и Белинда молча следила за моими действиями. Картина в основном была закончена и, по-моему, получилась весьма эффектной. Но Белинда не стала ее комментировать.

Тогда я обнял ее и поцеловал.

— Послушай, — сказал я. — Сегодня открывается персональная выставка моего хорошего друга. Прекрасный скульптор. Зовут Энди Блатки. Это его первая подобная выставка. Юнион-стрит. Весьма занятно. Для него огромный шаг вперед. Хочешь пойти со мной?

— Конечно. С удовольствием, — ответила она. Губы ее на вкус были словно ванильные вафли.

Я вытирал кисти, а Белинда тем временем внимательно рассматривала картины с крысами и тараканами. Босиком, в белой фланелевой рубашке, она была похожа на ангела. Мне кажется, что в мое время именно так одевались девочки в церковном приходе для рождественской полуночной мессы. Пожалуй, не хватало только бумажных крыльев.

Она так и не высказалась по поводу картин с крысами. Но мне все равно было необыкновенно приятно чувствовать ее тепло и знать, что она останется со мной.

Я сообщил ей, что сложил ее вещи в гостевой комнате. Теперь это ее комната. Она ответила, что уже нашла чемодан и ей понравилась латунная кровать, похожая на детскую кроватку с решетчатыми стенками. И вообще красивый дом, точно декорация к пьесе из старинной жизни.

Я улыбнулся, но ее замечание заставило меня внутренне поежиться. Декорации к спектаклю. Примерно так Алекс охарактеризовал дом моей матери в Новом Орлеане, но я постарался выкинуть его слова из головы.

Белинда приняла душ и переоделась. Выглядела она просто ослепительно. На ней был твидовый костюм, слегка поношенный, но прекрасно скроенный. Под пиджаком белоснежная водолазка. Винтажные туфли-лодочки из крокодиловой кожи, сшитые, скорее всего, до ее рождения.

Такой я ее еще не видел, не говоря уже о костюме. Белинда снова была холеной девушкой из высшего общества, которую я впервые увидел в книжном магазине. Распущенные волосы свободно падают на плечи, и совсем немного косметики — только румяна на щеках да губная помада, похожая на леденец.