Никакая сила в мире не заставит меня причинить тебе боль. Здесь ты можешь быть абсолютно уверен.

Этот год, следующий год, еще через год — когда бы ты ни решился сделать свой шаг, — ты можешь рассчитывать на мою преданность. Ты же знаешь, какой сдержанной я могу быть!

Уехав из Нового Орлеана, я сказала себе, что больше не люблю тебя. Я видела ненависть в твоих глазах и полагала, что тоже ненавижу тебя. Я полагала, что в конце письма обязательно скажу, что ненавижу тебя еще больше, так как ты заставил меня открыть тебе свои тайны.

Но знаешь, Джереми, я люблю тебя. И всегда буду любить. Такая любовь бывает только раз в жизни, и она такой и была, а твои картины сделали ее бессмертной. Святое причастие, Джереми. Ты дал нам обоим — мне и тебе — вечную жизнь.

Идет дождь. Бесконечные полосы косого дождя. Дождь с такой силой бьет по жалюзи, что те прогибаются, и вода заливает потемневшие деревянные полы, огибая полозья кресел-качалок и просачиваясь в комнату. И вот уже черная лужа потихоньку растекается по цветочному полю восточных ковров. На первом этаже вроде бы чьи-то голоса. Нет, послышалось.

Я лежал в постели, на столике возле меня стояла бутылка шотландского виски. Рядом с телефоном. Я не просыхал с тех пор, как от меня уехал Райнголд, с тех пор, как закончил новую картину из серии «Художник и натурщица». И собирался пить вплоть до субботы. А затем снова примусь за работу. Суббота — крайний срок, чтобы положить конец этому безумию. А пока только виски. И дождь.

Время от времени ко мне заходила мисс Энни. Она приносила мне сок и печенье. «Поешьте, мистер Уокер». Вспышка молнии и оглушающие раскаты грома. А затем где-то вдалеке, как эхо, прогромыхал старый трамвай. Вода затекла под обои в верхнем левом углу. Но картинам пока ничего не грозило. По крайней мере, согласно заверениям мисс Энни.

Кажется, кто-то ходит по дому. Нет, просто скрипят старые доски. Надеюсь, мисс Энни не вызовет доктора. Она не посмеет так со мной поступить.

Я был в полном порядке, пока почти не закончил последнюю картину из серии «Художник и натурщица». Они запечатлены в момент отчаянной потасовки: он бьет ее наотмашь, она падает навзничь. А потом я принялся сам себя обманывать — один стаканчик, два, три… Какая разница, ведь остался один только задний фон. И телефон больше не звонил. Он теперь работал исключительно в одну сторону. Я звонил Марти, Сьюзен, Джи-Джи с одной отчаянной просьбой — найти ее! Моя бывшая жена Селия заметила по данному поводу: «Джереми, это просто ужасно. Не вздумай никому рассказывать!»

«Оставьте меня в покое! Мне все равно. Все равно!» — крикнула мне Бонни, прежде чем повесить трубку, и больше уже не отвечала на мои звонки.

На самом деле, когда Райнголд уходил, я уже был под градусом. Он хотел, чтобы картины немедленно доставили в его галерею. Но я ответил твердым «нет». Я не хотел их отдавать, пока не доработаю. Но Райнголд заявил, что вернется через неделю после ближайшей субботы. Словом, у меня одна неделя на то, чтобы закончить последний холст, составить подписи и сделать последние приготовления. Таким образом, к субботе необходимо как следует протрезветь и взяться за дело.

Ну же, Белинда, позвони! Дай мне еще один шанс!

Любовь, которая бывает только раз в жизни, разве ты забыла? «Сейчас я в двух тысячах миль от тебя…» — писала ты. Где? Где-то через Атлантику? «В мире, который знаю и понимаю…»

Картина «Белинда в „Конце игры“» тоже закончена. Ее лицо и лицо Сьюзен написаны превосходно. Без дураков, как сказала бы Сьюзен Джеремайя. А какой красивый голос у этой женщины: по-техасски резкий и в то же время мягкий. Я позвонил ей в Париж, и она сказала: «Оставайся на месте, приятель, мы найдем ее. Она не такая чокнутая, как ее мамаша. Она с нами так не поступит».

Ага, Сэнди и Белинда получились неплохо. Ксилография «Белинда, возвращайся назад», немного мрачная, как и остальные работы, тоже готова. В результате осталось только доработать последнюю картину из серии «Художник и натурщица»: углубить задний план и добавить кое-где теней. Давай же, приятель, включи автопилот, зажми сердце в кулак и нарисуй, как валишь ее ударом кулака по лицу.

«Лучшее — враг хорошему, — сказал мне Райнголд. — „Белинда, возвращайся назад!“ готова. Неужели сам не видишь?» Этот специалист по недомолвкам, облаченный в черный костюм, сидел, согнувшись над стаканом из толстого стекла, и сверлил меня внимательными глазами.

Когда он уже собирался уходить, я схватил его за рукав.

— Ладно, ты согласился на все мои условия. Но что ты думаешь на самом деле?

Картины были выстроены в ряд в холле перед гостиной. Райнголд еще раз оглядел картины и сказал:

— Ты и сам прекрасно знаешь. Думаешь, я согласился бы выставить твои безумные работы, если бы они не были совершенством?!

И с этими словами он ушел. Он должен был срочно лететь в Сан-Франциско, чтобы найти склад на Фолсом-стрит. Значит, он отнес мои картины к разряду безумных.

«Сан-Франциско — место для покупки горных велосипедов и кроссовок. Такие картины следует выставлять в Сохо, на Пятьдесят седьмой улице! Нет, ты, наверное, хочешь моей смерти!»

«Художник оплакивает Белинду». Вот что еще осталось написать. Чистый холст. Хотя час за часом, лежа в состоянии ступора, со стаканом виски или без него, мысленно я уже писал свою последнюю картину. Художник с карманным фонариком в руках, а вокруг сверкают игрушки: паровозики, куклы, крошечные кружевные занавески на пластмассовых окнах. Словом, конец света.

«Ладно, можешь страдать и маяться дурью до субботы, — сказал я себе. — Телефонного звонка, похоже, все равно не дождусь».

«Слушай сюда, кретин! — сказал мне Марти, и Белинда, возможно, не ошиблась насчет его прямолинейности. — Забудь ее. Ты еще легко отделался. Усек? Ее мать чуть было не подвесила тебя за яйца».

Раскаты грома так далеко, что почти не слышны. Похоже, боги двигают мебель на своей гигантской кухне там, наверху. Дубы скребут по обшивке дома, все в движении — листья, ветви, металлический свет.

Я позвонил в Нью-Йорк Джи-Джи и услышал его мягкий мальчишеский голос:

— Джереми, я знаю, что она не способна на безумства. Она обязательно позвонила бы мне, если бы с ней что-то было не так.

Вот оно, началось. Теперь уже и галлюцинации?

Я мог поклясться, будто только что слышал в доме голос Алекса Клементайна. Алекс разговаривал с каким-то человеком, причем явно не Райнголдом, поскольку тот уже пару дней назад, как и было запланировано, уехал в Сан-Франциско. Собеседник Алекса говорил очень тихо. А еще в разговоре участвовала мисс Энни.

Точно галлюцинации. Каким бы пьяным я ни был, но хорошо помню, что не давал Алексу номер своего телефона. Сказал ему, что увидимся в Сан-Франциско и что я в порядке, в полном порядке.

Я изложил всю историю целиком только Джи-Джи, Алексу и Дэну, причем рассказал обо всем: о ее письме, о Бонни и попытке шантажа, о том, как избил Белинду, избил, избил… А еще о том, что Бонни с Марти больше ее не ищут.

«Белинда, возвращайся назад!» Наша история еще не закончилась. Не должна закончиться.

Дэн ужасно на меня разозлился: «Ты где, черт бы тебя побрал?! Да ты пьян! Я приеду и тебя заберу!» Нет, Дэн. Нет, Алекс.

И снова молния. На долю секунды все стало видно, как на ладони. Канапе и маленькие вышитые подушки. Суперобложка «Багрового Марди-Гра» в рамке, выцветшие письма под заляпанным стеклом… Шотландский виски пошел очень хорошо. Я, можно сказать, подсел на виски после стольких лет употребления белого вина и пива. Словом, комната плыла перед глазами.

А потом я услышал голос мисс Энни.

— Пожалуйста, разрешите мне сказать мистеру Уокеру, что вы здесь! — твердо сказала она.

Капли дождя, забрызгав мне руки и лицо, заблестели на телефонной трубке. Позвони мне, Белинда! Пожалуйста, позвони! Пожалуй, на сборы уйдет масса времени. Еще две недели назад я мог спокойно переехать сюда и перевезти через полстраны картины и незаконченные работы. Я все еще люблю тебя. И всегда буду любить.