За окном прогрохотал трамвай. Через французские окна в комнату просачивался аромат жасмина. Вспышки света от фар машин на Сент-Чарльз-авеню.

Но где же Белинда?

Я спустился вниз. На кухне горел свет. Монотонно гудел холодильник. Белинда сидела за белым металлическим столом и ела мороженое прямо из картонной коробки. Она была босиком, в коротенькой детской ночной рубашке, из-под которой виднелись фиолетовые трусики.

— Что, не спится? — подняла она на меня глаза.

— Пожалуй, пойду немного порисую.

— Но сейчас только четыре утра!

— Интересно, а когда тебе будет восемнадцать, ты все так же не будешь возражать против того, чтобы я выставлял картины?

— Я люблю тебя. Ты сумасшедший! И говоришь ты совсем не так, как другие. Обычно люди, если им надо что-то выяснить, начинают издалека. Ты же сразу берешь быка за рога. Словно чертишь мелом на доске.

— Я знаю. Ты мне уже говорила. Мои друзья называют это наивностью. Я же называю это глупостью.

— Покажешь картины, когда сам будешь готов. И кстати, Джереми, можешь принять к сведению: я совсем не буду возражать, поскольку мне нравятся твои картины и, если хочешь знать, мне непереносима одна только мысль о том, что придется ждать еще два года. В ноябре, а точнее, седьмого ноября мне исполнится семнадцать. Джереми, и тогда останется всего лишь год! А может, и раньше, если ты не будешь падать духом… — сказала она, отправив в рот ложку клубничного мороженого.

— Думаешь, стоит?

— А что они могут сделать? — прошептала она, и взгляд ее вдруг сделался жестким. Потом она покачала головой и, вздрогнув, на секунду закрыла глаза. — Забудь о них. Делай то, что будет хорошо для тебя. — Она съела еще ложку мороженого и совсем по-детски пожала плечами. — Я хочу сказать, здесь… — Тут она оглядела кухню с высоким потолком. — Я хочу сказать, здесь почему-то кажется, что все в руках Господа. Остального мира просто не существует.

— Ага, Бог и духи, правда и искусство, — отозвался я.

— Что, опять мелом по доске? — хихикнула Белинда и вдруг, снова став серьезной, добавила: — Твои две картины «В постели моей матери» точно сведут их с ума.

— А что в них такого хорошего?

— Да ладно тебе! Мороженого хочешь?

— Нет.

И тогда Белинда продолжила с набитым ртом:

— Ты ведь понимаешь, что я взрослею от картины к картине? Я уже выросла из ночной рубашки Шарлотты, приняла Первое причастие и…

— Да-да, конечно. Но это не ты выросла, а я.

Тут Белинда не выдержала и стала смеяться, качая головой.

— Я живу с сумасшедшим. Но более здравомыслящего человека я в жизни не встречала!

— Ну, тут ты несколько преувеличиваешь.

Я вышел на застекленную галерею. Включил верхний свет. Боже милостивый, те полотна! Что-то такое… Но что? Первые несколько секунд я всегда вижу нечто новое. Что именно?

Она стояла у меня за спиной. Ее топик был таким прозрачным и коротким, что вряд ли сошел бы за предмет одежды. Фиолетовые трусики украшала кружевная отделка. Слава богу, что доморощенные джунгли отделяли нас от всего мира!

— Я больше не кажусь такой невинной. Правда? — спросила Белинда, взглянув на картины.

— Что ты имеешь в виду?

Но я знал. Дело было в тенях под глазами и едва заметных морщинках на лице. С картины смотрела молодая женщина со спелым, точно персик, телом под шелковой сорочкой. Даже пальцы ног, запутавшиеся в смятом покрывале, выглядели сексуально. И меня вдруг пробрала дрожь. Мне стало страшно. Но живший во мне художник был безжалостен — и безмерно счастлив.

Четыре утра. Это уже вошло в привычку. И сон, из-за которого я просыпался в мокром поту, стал обрастать подробностями.

Я больше не осматривал дверь фотолаборатории. Я пытался взломать замок на двери мансарды. Или, может, наоборот, старался сделать все, чтобы туда никто не мог проникнуть? Нет, я старался сделать так, чтобы туда никто не мог проникнуть без моего ведома. Спрятанные ключи. Где бы они могли быть? В баночке со специями на кухонной полке. В банке из матового стекла, на которой значилось «Розмарин».

Один шанс на миллион, что негодяй их сможет найти. Во сне я перебирал баночки: розмарин, тимьян, майоран — и так до бесконечности. Большинство из них пусты, и только в одной лежат ключи от мансарды и фотолаборатории.

Я всегда запирал двери. Так ведь? Да, всегда. Воры могли унести куклы, игрушки, паровозики и прочий хлам. Но только не картины из мансарды и не фотографии из фотолаборатории.

И я показал ей баночку из матового стекла:

«Здесь запасные ключи. Даже если начнется пожар, не пытайся открыть ими дверь. Вызови пожарных и отдай им ключи».

«Хорошо, постараюсь их сохранить», — ответила она.

«Нет-нет. Я только хочу, чтобы ты знала, где лежат ключи».

«Но ты же всегда здесь, — рассмеялась она. — Когда такое случалось, чтобы я была дома, а ты нет?»

Неужели это так?

Но когда такое бывало, чтобы дом оставался пустым? Когда мы уезжали в Кармел? Я всегда запирал двери на все замки, а потом сто раз проверял и перепроверял. Всегда. Или нет? Как насчет того последнего раза, когда она была чем-то взволнована и мы очень спешили? Нет, я проверял.

Четыре утра. Я спустился вниз. В каморке под лестницей был старенький черный телефон. Именно туда я ходил в детстве, когда мне надо было позвонить. Приходилось садиться на маленький колченогий столик, держа в правой руке аппарат, а в левой — трубку. В каморке тогда даже пахло телефонным аппаратом. Но сейчас никакого запаха. Только эта современная гладкая белая штуковина с кнопками.

Я представил себе, как звоню в Калифорнию. И слышу медлительную техасскую речь. Даже не протяжное произношение, а нечто более сложное. И тогда я сказал бы: «Я только хочу узнать, как ваш человек сумел попасть в дом. Как ему удалось отыскать негативы?»

Было уже пять утра. Я сидел в гостиной, когда Белинда спустилась вниз.

— Что происходит? — спросила она. — У тебя что, бессонница?

— Иди сюда, — позвал ее я и, подождав, пока она опустится подле меня на кушетку, сказал: — Все хорошо, когда ты рядом.

Но Белинда выглядела встревоженной. Она принялась гладить меня по голове, приятно холодя своей прохладной рукой мой горячий лоб.

— Ты ведь больше не… беспокоишься? — спросила она.

— Нет, — отозвался я. — Просто нуждаюсь в небольшой корректировке. Похоже, мои часы идут по тихоокеанскому времени. Ну, что-то типа того.

— Поехали в город, — предложила она. — Давай найдем открытую кофейню на берегу реки и позавтракаем.

— Конечно. Здорово. Сядем на трамвай. Идет?

— Шевелись! — потянула меня за руку Белинда.

— Скажи: ты скучаешь по кино? По Сьюзен?

— Нет. И уж точно не сейчас. Ну давай же! Поехали в город! Я твердо намерена тебя так уходить, что ты будешь спать как убитый.

— Я скажу тебе, что ты можешь сделать прямо сейчас, — ухмыльнулся я.

Я просунул руку под эластичный верх ее трусиков и дотронулся до половых губ, которые мгновенно стали горячими.

— Что, прямо здесь, в гостиной?

— Почему бы и нет, — ответил я и опрокинул ее на бархатные подушки.

Через кружевные занавески в комнату робко пробивались первые лучи солнца, играя на подвесках стеклянной люстры.

— «Художник и натурщица», — прошептал я.

В ней что-то неуловимо изменилось. Взгляд стал пустым, а выражение лица — отсутствующим. А потом она закрыла глаза.

Сердце, казалось, было готово выскочить у меня из груди, а внизу живота все сжалось.

Ее взгляд был таким холодным и отстраненным! Совсем как у Бонни. Совсем как тогда, в Кармеле, когда я ей все рассказал, а она разбила мне сердце, впав в уныние.

— Поцелуй меня, — попросила она своим прекрасным грудным голосом. Но взгляд ее по-прежнему оставался испытующим, точь-в-точь как у ее матери.

Неужели я схожу с ума?! Похоже, что да.

Сам не понимая, что делаю, я резко дернул ее на себя.