Именно представители музейного сообщества — из Уитни, Тейта, Центра Помпиду, Метрополитен, [26]Музея современного искусства в Нью-Йорке, а также из десятка самых разных музеев — прибыли, чтобы первыми оценить картины.

Кроме того, сегодня вечером выставку посетят человек двадцать — тридцать меценатов — любителей искусства: миллионеры из Лондона, Парижа и Милана, присутствие которых является особой честью, поскольку пополнение их коллекций играет не менее важную роль, чем пополнение музейных фондов, и именно на них хотят произвести впечатление арт-дилеры.

Вот почему эти люди так много значили для Райнголда. Вот почему эти люди так много значили для меня. И хотя каждый мог приобрести любую из картин с изображением Белинды, у них было право первого выбора.

Но тут еще большой вопрос, приедут ли они в неизвестную галерею на Фолсом-стрит в Сан-Франциско даже ради Райнголда, который угощал их обедом и поил в лучших ресторанах Берлина и Нью-Йорка.

Я сидел, сложив руки на груди и откинувшись на спинку стула, и вспоминал, как много лет назад, когда работал в своей мастерской на Хейт-Эшбери и хотел быть художником, просто художником, ненавидел всю эту публику — музейщиков и галеристов. Действительно ненавидел.

Во рту пересохло, словно меня вот-вот должны были повести на расстрел. Часы назойливо тикали. Белинда не звонила. И операторы не прерывали монотонного бормотания автоответчика словами: «Срочный звонок от Белинды Бланшар, освободите, пожалуйста, линию».

Райнголд пришел совсем поздно. Вид у него был хмурый. Он непрерывно вытирал лицо платком, словно вспотел от жары. Хотя так и остался в своем черном пальто. Райнголд бессильно опустился на стул, обратив бессмысленный взгляд на стакан с виски.

Я не сказал ни слова. Ветер за окном раскачивал и гнул к земле тополя. Я едва разобрал очередное сообщение по автоответчику: «…если вас не затруднит, позвоните мне утром. Я один из тех, кто организовывал ваше турне по Миннеаполису, и мне хотелось бы задать вам пару вопросов…»

Я посмотрел на Райнголда. Если он мне так ничего и не скажет, я точно умру, но я не собирался ни о чем его спрашивать.

Райнголд скривился при виде виски.

— Хочешь чего-нибудь другого?

— Весьма любезно с твоей стороны! — фыркнул он. Было видно, что он весь дрожит. Неужели от ярости?

Я достал из холодильника белое вино и наполнил его бокал.

— Всю свою жизнь, — начал Райнголд, — я пытался заставить людей подходить к искусству беспристрастно, оценивая лишь достоинства самой работы. Не говорить о предварительных продажах и статусных покупателях, о моде и преходящих увлечениях. Просто смотрите, говорю я своим клиентам. Смотрите на сами картины.

Я сел напротив него, поставив локти на стол. Райнголд не отрывал глаз от своего стакана.

— Приходится прибегать к отвратительным ухищрениям и рекламным трюкам, — продолжил Райнголд. — Мне просто противны уловки, к которым прибегают второразрядные художники для рекламы своих работ.

— Я тебя за это не виню, — отозвался я.

— И вот теперь я оказался в центре скандала, — побагровев, произнес Райнголд и выкатил на меня глаза, которые за толстыми стеклами очков казались огромными. — Могу поклясться, что там собрались представители всех музеев мира. Я еще не видел такого аншлага ни в Берлине, ни в Нью-Йорке.

Я почувствовал, как у меня мурашки поползли по коже.

Райнголд схватил со стола бокал с вином, будто собрался швырнуть его в меня.

— Ну и чего хорошего здесь можно ожидать?! — требовательно спросил Райнголд, сверкая на меня глазами, похожими на две золотые рыбки за аквариумным стеклом. — Я хочу сказать, ты понимаешь, как это опасно?

— Ты с самого начала непрерывно меня предупреждал, — ответил я. — Меня окружают люди, которые непрерывно меня обо всем предупреждают. Белинда имела привычку предупреждать меня по три раза в неделю.

Какого хрена он тянет?! Что происходит? Они что, оплевали мои холсты? Подняли меня на смех? Сказали ожидающим их репортерам, что мои картины — халтура?

Я глотнул виски, и мне стало легче. Неожиданно меня пронзила тоска, глубокая печаль. На долю секунды перед моим мысленным взором возникла картина из прошлого. Мы с Белиндой вдвоем в мастерской, из радиоприемника льется музыка Вивальди, я рисую, Белинда лежит, растянувшись, на полу и читает «Вог» на французском. Но в один прекрасный день боль уйдет.

— В один прекрасный день… — Я сидел в своей комнате уже пять дней. Не такой уж и долгий срок. Да, совсем не долгий срок, но мне он показался вечностью. Но где она? Где Белинда?

Громкий грубый голос неожиданно нарушил тихое бормотание автоответчика:

«Джереми, это Блэр Саквелл. Я в Сан-Франциско. Остановился в „Стэнфорд-корте“. Хочу с вами встретиться. Приезжайте ко мне прямо сейчас».

Я взял карандаш и записал название отеля. Райнголд, казалось, ничего не замечал и ничего не слышал. Он упорно продолжал сверлить глазами стакан.

Я посмотрел на бледный экран телевизора в углу. Интересно, в одиннадцатичасовых новостях скажут, что эксперты объявили мои работы халтурой? Я посмотрел на Райнголда. Он сидел, оттопырив нижнюю губу, и близоруко щурился на свой бокал.

— Им понравилось, — произнес он.

— Кому? — вздрогнул от неожиданности я.

— Всем им, — ответил он и посмотрел на меня. Лицо его опять стало потихоньку краснеть, толстые щеки тряслись. — Атмосфера на выставке наэлектризовалась до предела. Люди из Центра Помпиду — те, что купили твою последнюю работу! Люди из Уитни, которые раньше даже не посмотрели бы в сторону твоих картин! Граф Солоски из Вены, как-то сказавший мне, что ты иллюстратор, но не художник, а он слышать не желает об иллюстраторах! И тут он смотрит мне прямо в глаза и заявляет: «Я хочу „Святое причастие“, а еще все картины с карусельной лошадкой», вот так и сказал. Граф Солоски — самый известный европейский коллекционер!

Райнголд был в экстазе. Он даже чуть было не разбил кулаком свой бокал.

— Так ты поэтому в плохом настроении? — поинтересовался я.

— Я не говорил, что я в плохом настроении, — ответил он, расправил лацканы пальто и, выпрямившись, посмотрел на меня с хитрым прищуром: — Так вот, несмотря на все твои попытки поставить под сомнение мою порядочность и подмочить мою репутацию, я могу смело сказать, что выставка будет иметь триумфальный успех. А теперь, с твоего позволения, я хотел бы вернуться в отель!

Когда я добрался до «Стэнфорд-корта», то сразу увидел Блэра Саквелла, который стоял в холле в окружении толпы репортеров. Они что-то лихорадочно строчили в своих блокнотах. Старомодные фотовспышки, казалось, вот-вот взорвутся.

Я даже ослеп на секунду. Потом заметил Джи-Джи, сидевшего рядом с Блэром. Джи-Джи в белой водолазке и коричневом бархатном блейзере выглядел ослепительно, но даже при росте шесть футов четыре дюйма до Блэра ему было далеко. Блэра невозможно было затмить. Белинда ничуть не преувеличивала, описывая Саквелла. Низенький — не больше пяти футов двух дюймов, — с жестким загорелым лицом, на котором выделялся большой нос и острые глазки за стеклами очков в роговой оправе, и седой шевелюрой, оставленной только на макушке. Он был одет в прекрасно сшитый костюм сплошь в серебряных блестках. Галстук тоже весь в блестках. А плащ, небрежно наброшенный на плечи, был подбит белой норкой. Блэр, совсем как Джордж Бёрнс, [27]попыхивал сигарой, прихлебывал виски со льдом и охотно вещал громким, рокочущим голосом, что он не может подтвердить связь Белинды с Марти, конечно, не может, ведь он же не любопытный, которому на днях прищемили нос в дверях, но их точно не мешало бы спросить, с чего это Бонни стреляла в своего мужа и почему после исчезновения Белинды никто не оповестил полицию Лос-Анджелеса.

Я был потрясен. Ну вот, началось! Но Господь свидетель, я не хотел всей этой грязи!