— Как вы там, милочка?
— Все в порядке, миссис.
— Сэди, милочка. Зовите меня Сэди.
— Все хорошо, Сэди, — произнесла матушка, обрадовавшись, что есть с кем поговорить. И хотя руки у нее были в крови, она так и не знала, на самом это деле или опять видения. Ведь сегодня вечером она наблюдала так много странных вещей. Сердце Христово уже раз шесть пролетало мимо окна. Только почему-то у него были голубые глаза, как у новорожденного мальчика соседки по палате, которого матушке так и не довелось увидеть. Но все равно это было то самое Сердце Христово, которое висело у них на стене в крохотной комнатке. То самое, которое осеняло ее и Пэта. Матушка приподняла одеяло, желая убедиться, что это не кошмар. Кровь никуда не делась, только часть ее свернулась, будто желе. Если бы это была чужая кровь, не ее, матушке стало бы плохо.
— Миссис, у вас были месячные перед родами? — крикнула матушка соседке за ширмой.
— Нет — с чего бы это?
— Да я вот вся в крови! — сказала матушка и показала ей из-за ширмы свои пальцы.
Соседка сразу закричала:
— Сестра! Сестра!
Вбежала медсестра и сорвала с матушки одеяло. При виде крови она перевела взгляд на матушку и уставилась ей в глаза. Потом перевела взгляд на кровь. Потом снова на матушку. Потом послышалось металлическое щелканье, и медсестра выкатила кровать с матушкой из палаты и повезла ее по кафельным коридорам, освещенным лампами, которые нипочем не заметишь, если только не лежишь на спине. Они резко свернули налево и очутились в операционной.
В операционной время то тянулось, то летело. Появились доктора и сестры в масках и халатах. Они натягивали резиновые перчатки и отдавали невнятные распоряжения через маски. Одна из медсестер намазала матушке живот чем-то желтым и холодным. Сняли какие-то мерки, от и до. Принялись обсуждать какую-то разметку. Матушке это показалось глупо: она же не улица, чтобы ее размечать.
Потом чей-то голос сказал, что ребенок слишком низко и следует применить щипцы. При чем тут щипцы, матушка так и не поняла. Ей вкатили укол, и она перестала чувствовать боль. Совсем никакой боли, ничего такого. Ноги ее положили на какие-то маленькие штучки вроде седел, и наша Кэролайн родилась. Матушка увидела, как она извивается в руках у акушерки, — такой большой, большой младенец. Под пять кило. Матушка даже встревожилась, какая у девочки здоровенная голова. Только бы она не оказалась как ребенок Бетти Магвайр, который ни рукой ни ногой не может двинуть. Одними глазами ворочает. Все детишки на улице показывают на него пальцем и смеются. Матушка помолилась Пречистой Деве, чтобы все было ладно.
Новорожденную поднесли к ее лицу.
— Ой, какая прелесть.
Сестры забрали Кэролайн, чтобы обмыть. Матушка кричала им вслед, пока они шли по кафельному коридору:
— Рожать — это ничего такого. Совсем не больно. И на что все жалуются? Ничего такого.
Когда к часу пришли Пэт, и Старая Мэри, и Сара, и Лиззи, она сидела на койке, накрашенная и причесанная. Она была так рада их видеть, как никогда в жизни.
— Ты тут прямо как кинозвезда, — сказала Старая Мэри. — Вылитая Лиз, блин, Тейлор, на фиг.
— Как ты, милочка? — спросила Сара.
— Все прошло легко, Сара! — Матушка сияла, посматривая на Пэта.
Тот спросил, больно ли было.
— Больно?! Да у зубного врача куда больнее!
— Ой, — сказал Пэт, — вот здорово!
— И чего я боялась, Пэт? Я могла бы родить целую сотню!
Посетители засмеялись. И Старая Мэри, и Лиззи, и Сара. Только матушка и Пэт не смеялись и не сводили глаз друг с друга и со своего ребеночка.
Часам к шести вечера обезболивание перестало действовать. Матушка лежала в постели и плакала. Она почти не могла шевелиться. В течение следующих нескольких часов страшная боль пронизывала тело, даже если чуть приподняться на койке.
Когда матушку выписали из госпиталя, походка у нее была, как у ковбоя, и она думала, что у нее больше не будет детей.
Кэролайн впервые столкнулась со сверхъестественным где-то в шестидесятые годы. В то время сложилась целая система: мужчине, чтобы прокормить семью, приходилось воровать. Сегодня крали уголь, завтра — картошку, послезавтра — опять уголь. Даже если у мужчин была работа, денег на прокорм семьи все равно не хватало. А надо позаботиться, чтобы в очаге горел огонь и на столе была жареная картошка, а не только хлеб с колесной мазью (так папа называл маргарин). Нас тогда было пятеро или шестеро, и на подходе был еще кое-кто. Для матушки канули в прошлое боли и походка ковбоя. К сожалению, бедность для работающих классов Шотландии в прошлое не канула. Дома в Кирквуде и сейчас сырые и проваливаются в заброшенные выработки.
Помню, как матушка напевала в гостиной, посматривая в окно, не возвращаются ли мужчины с углем, украденным на кирпичном заводе. То и дело она прижималась щекой к стеклу, чтобы как следует разглядеть, как папа идет по улице с собакой Кимом у ног и армейским вещевым мешком, полным угля, за плечами. На дело папа отправился с Харнсом, у того тоже масса детей. Помню, как сверкали у матушки глаза на фоне черных ночных стекол — единственные две звезды на черном небе. Она мурлыкала песенку — как и всегда. Она и сейчас все время напевает.
— О Мэри, вот Лондон, прекрасно все в нем, и люди там трудятся ночью и днем…
Кэролайн пела эту песенку своей кукле, стараясь в точности копировать матушкины слова и интонации. Куклу звали Крошка Плакса. Если бы вы были девочкой и хотели куклу, то ничего лучше и представить себе невозможно. Вся штука крылась в том, что Крошка Плакса проливала настоящие слезы. Помню, когда свет отключали, пламя свечи так и переливалось в слезах куклы. Просто жуть! Белая кожа куклы была как у мертвого ребенка. Это меня пугало. Я вообще боялся многого, но пуще всего мертвых детей. По-настоящему боялся, без дураков. Энджи говорила, что видела, как кукла самостоятельно ползает по полу, но когда она об этом сказала матушке, та ее отшлепала, а отец Дайвэнни наложил на Энджи покаяние: десять раз прочесть «Аве Мария».
Матушка перестала петь и приветственно замахала рукой. Стекло запищало. Из темноты донеслось басовитое гав-гавКима. Я встал на цыпочки и вытянулся, чтобы выглянуть в окно. Остальные дети тоже прилипли к окну. Ох и хороша же хозяюшка была матушка! Как она любила Пэта, как заботилась о том, чтобы накормить детей да обогреть дом! Пусть такая жизнь примитивна, только во многих отношениях она лучше, чем та, которую вынуждено было вести следующее поколение.
Входная дверь скрипнула, и ночь вторглась в комнаты. Ковров у нас по тем временам не было. Папа пронесся к черному входу как холодный темный смерч. Послышался металлический скрежет, затем шум угля, пересыпаемого в ящик.
В проеме входной двери замаячила миссис Адамс. В руках она держала большой кусок мяса в оберточной бумаге, перевязанной бечевкой. Сквозь бумагу проступала кровь. За миссис Адамс следовал Ким и пытался ухватить мясо зубами. Кроме меня, его никто не заметил.
— Мороз Красный Нос навестил нас сегодня ночью. Вы, детишки, уж лучше погрейтесь у огонька, пока мамочка готовит вам ужин, — сказала миссис Адамс.
Она выговаривала слова не так, как мы. Она говорила «мэгзин», а мы — «магазин». Она говорила «уныз», а мы — «вниз». Она говорила «старай», а мы — «старый». Она говорила «мраз», а мы — «мороз».
Опять грохот. Это угольный ящик миссис Адамс (она была вдова) получил свою порцию уголька. Вот почему папы так долго не было дома сегодня ночью: он тащил два мешка с углем. За это миссис Адамс принесла нам мяса из мясной лавки. У нее были прекрасные отношения с мясником.
Миссис Адамс передала пакет с мясом матушке. Несколько кусочков упало, и Ким поймал их на лету. Поспешное чавканье слышалось, пока он не скрылся в кухне.
Папа вернулся к входной двери, весь красный и сияющий. Он выбрасывал пар из ноздрей, будто бык, улыбался и потирал руки. Миссис Адамс поблагодарила папу и пихнула в зад мистера Хариса, который курил на крыльце, перегнувшись через перила, и громко, как газетчик, кричал — звал своих сыновей:
