В России завершалась земельная перепись, первая после крестьянской реформы…

Предварительные подсчёты: три четверти земель – владения помещиков, одна треть – крестьянские.

«Свободное» землепользование воочию.

1877 год…

Народника Георгия Плеханова отделяют от марксизма ещё три года. Пока же он ратует за крестьянскую общину, считая её зародышем социализма…

1877 год. Осень…

В Санкт-Петербурге Степан Халтурин, перейдя на нелегальное положение, приступает к созданию «Северного союза русских рабочих» Ширится стачечное движение. Растёт революционная активность рабочего класса. Пролетариат России выдвинулся на роль гегемона.

Поликарпа Саушкина призвали в солдаты накануне войны. Прямо с Патронного завода – и в солдаты. Таких, как Поликарп, петербургских рабочих в их батальоне двое, остальные стрелки – деревенские парни.

С пятой ротой Орловского полка Саушкин прошагал до Старой Загоры, а потом, отбиваясь от яростно наседавшего врага, пятился до самого Шипкинского перевала.

Заняли орловцы редут на правом фланге, что прикрывал гору Центральную, укрепились, орудийная прислуга установила четырёхдюймовую батарею.

Покуда турки выжидали, стрелки отдыхали, чистили ружья, штопали одежду.

Османы скапливались в Долине Роз. Подходили табор за табором, становились биваком. Сулейман-паша готовился к штурму.

Неподалёку от Саушкина подполковник Депрерадович, собрав ротных командиров, отдавал приказания. Поликарпу не слышно, о чём говорил подполковник, но по жестам Саушкин догадывался: Депрерадович предупреждал, откуда вероятнее всего могут ударить турки. Время обеденное. За каменным укрытием дымила походная кухня. Перебрасываясь шутками, потянулись к ней солдаты с котелками. Поликарпу есть не хотелось, и он решил маленько повременить. На горе Святого Николая расположились ополченцы. У орловцев уже была возможность оценить храбрость дружинников, славными солдатами показали себя болгарские войники у Старой Загоры. Нравилось Поликарпу их обращение к русским солдатам: «братушки, братушки». Это напоминало Саушкину демонстрацию работного люда в Санкт-Петербурге, у Казанского собора. Тогда, на митинге, ораторы обращались к народу со словами: «Братья!»

Мысль Поликарпа вернула его к той демонстрации. Молодой рабочий держал красный флаг. Яркий кумач, будто кровью окрашенный, трепетал на ветру. Над сгрудившимся людом поднялся какой-то студент в форменной шинели и фуражке. Он говорил горячо, брал за душу. Студент обращался к памяти погибших борцов за народ, звал продолжить их дело.

Потом налетела полиция, конные жандармы, хватали демонстрантов, заталкивали в тюремные кареты. Мимо Саушкина пробежал студент-оратор. Поликарп ухватил его за рукав, потащил в проходной двор. Бежали, пока не отдалился шум и свистки городовых. Студент остановился, поднял воротник, потом глянул на Поликарпа:

– Приняли крещение. Положено, брат, начало большому. Ну, будем расходиться.

И, пожав Саушкину руку, ушёл…

На горе Святого Николая запели болгары. Песня грустная. Тяжко жилось народу под турками, забыли весёлые песни. Российские солдаты насмотрелись на зверства башибузуков, никого не жалели турки, ни детей, ни стариков.

Рядом с Поликарпом обосновались солдат Василий Дьячков, крепкий голубоглазый красавец, и маленький, тщедушный солдатик с фамилией, ему соответствующей, – Сухов.

Дьячков лежал на спине, смотрел в небо, на плывущие облака.

– Будто парусники на Балтике.

От Василия Саушкин знал, что учился тот в университете и за участие в народовольческом кружке был исключён, но избежал суда по ходатайству отца, священника церкви на Васильевском острове.

Поликарпу Дьячков нравился своим открытым характером, добротой, с ним и в бою надёжно, прикроет. Вот только плохо: любил Василий порассуждать о несовершенстве существующего строя, не скрывая своей принадлежности к народникам.

Дьячков сел, посмотрел на Саушкина:

– На вашу жизнь я нагляделся, Поликарп, когда в бараки фабричные хаживал. И труд заводской разве что с каторжным сравнишь.

Ладонь Сухова приглаживала траву, с крестьянской жадностью пальцы ощупывали упругие стебли. Сказал сокрушаясь:

– Сено какое пропадает…

Василий повернулся к Сухову, продолжал своё:

– И в деревне не лучше, темнота, к весне народ от голода пухнет. Ходили наши в деревни, с мужиками беседуют, а они тебе твердят: всё от Бога.

– Ты, Василий, говори, да не завирайся. На власть замахиваешься. Этакий шустрый, случилось, и к нам заявился. Так старики его немедля в волость доставили.

– Мозги куриные у ваших стариков, хорошего человека в тюрьму упекли.

– Не суди, да и сам судим не будешь

– Не хочу говорить с тобой, – Дьячков отмахнулся, встал. – Давай, Саушкин, котелок, горяченького принесу.

Помахивая котелком, Василий направился к кухне. Шёл он неторопливо, высоко, по-журавлиному поднимая ноги. Глядя ему вслед, Поликарп вспомнил, как организовался у них на Патронном кружок и пропагандист из студентов обучал их грамоте, занимался с ними географией и историей. Исподволь, всё больше примерами из жизни других народов говорил о том, как устроены государства, где нет царей…

Человек шесть посещали кружок. Саушкину нравились занятия, казалось, рано или поздно, а жизнь будет переделана, и совершит это рабочий народ.

Однажды пропагандист привёл товарища. Тот оказался такой же, как и слушатели, рабочий, плотничал где-то на верфи. Звали его Степаном Халтуриным. Позже, когда Поликарп поближе познакомился с Халтуриным, много узнал от него такого, за что жандармы не милуют. Степан сразу же предупредил: «Держи, Поликарп, язык за зубами, не всякому открывай душу».

Слова эти Саушкин хорошо запомнил, даже Дьячкову не рассказывал о кружке.

Мысль о заводе и Халтурине всколыхнула Поликарпа. Вспомнился ему тёмный сырой барак, место на дощатых нарах. Вернётся, бывало, со смены, наскоро поест, и спал не спал – как будил его рёв фабричных труб. Голос свой, заводской, узнавал из многих – сиплый, с надрывом.

Барак оживал, приходил в движение, выбрасывал в темень обитателей. Горели редкие уличные фонари, прятался в караульной сторож, в распахнутые заводские ворота втягивался работный люд…

Увидев возвращавшегося Дьячкова, Сухов подхватился и, размахивая котелком, рысцой потрусил за щами. Поликарп усмехнулся: Сухов старался попасть на кухню, когда там оставалось мало солдат – авось повар расщедрится и плеснёт чуток больше.

Василий протянул Поликарпу котелок. В редких щах из кислой капусты плавал кусок солонины с костью.

– С душком, – заметил Дьячков.

– В фабричной лавке каждодневно такое.

Не успели солдаты с едой справиться, как загромыхали турецкие пушки. Снаряды рвались с далёким недолётом, поднимая комья земли и щебня. Внизу пришли в движение таборы Шакир-паши.

Батальон орловцев занимал позиции. Сухов ел торопливо, приговаривая:

– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй нас.

Дьячков повернулся к Поликарпу:

– Пошли?

– Оно бы лучше наперёд пальнуть разок-другой.

– Патроны берегут, а солдата не жалеют, – сказал Дьячков. – На штык вся надежда.

– Солдата бабы рожают, а патроны деньгу стоят.

Первыми на перевал двинулись черкесы, спешившись, они размахивали саблями. За ними тронулась турецкая пехота…

– Началось, – промолвил Столетов, наблюдая развернувшуюся атаку. – Господа, – он повернулся к стоявшим поблизости офицерам, – прошу следовать в батальоны и дружины.

У Орлиного Гнезда взорвались заложенные накануне фугасы.

– Преждевременно! – огорчился Столетов.

Турки обошли фугасы лесом. По траншеям передали приказ Столетова принять в штыки. Саушкин примкнул штык, выбрался на бруствер, кивнул Дьячкову:

– Пойдём, Василий.

Вслед за Саушкиным кинулись на неприятеля орловцы, а с горы Святого Николая ударили болгарские дружинники, гнали османов, пока не заиграли трубы, возвещая конец контратаки.