– Но, досточтимый сердер-экрем, черкесы гибли не только от картечи русских пушек, но и от пуль болгарских собак. Сегодня дружинники генерала Столетова впервые сражались с нами, и милостью аллаха триста из них мертвецы. Твои аскеры, сердер-экрем, отрубили им руки и свалили в кучу на съедение трупным червям и хищникам.

– Смерти достоин даже тот, кто бросит косой взгляд на османа. За вину поднявших на нас руку мы предадим лютой казни их детей, жён и матерей. Твоим таборам, мой любезный Вассель-паша, я отдаю всех болгар, а трупы устелят мостовую, чтобы копыта моего коня дробили их кости. Они получат новый Батак [57].

– О, досточтимый сердер-экрем, ты доставил аскерам воистину праздник, он усладит их душу. Они вырежут неверных во славу аллаха.

Читатель, если тебе доведётся побывать в Забалканье, низко поклонись Старой Загоре. Всё произросшее на её земле впитало кровь десяти тысяч болгарских мучеников, зарезанных турками в первые дни августа 1877 года.

Император и самодержец всея Руси для интимных бесед избирал кого-нибудь из свитских генералов. Благо, они подчёркнуто внимательны.

С приездом на Главную квартиру канцлера Горчакова Александр II, получивший сведения об отходе Передового отряда из Забалканья, нечаянно встретил Горчакова на прогулке.

– Ох, Александр Михайлович, Александр Михайлович, нелёгкая ноша – венец царский. Я прекрасно осведомлён о бедственном положении крестьян, убедился собственными глазами, когда проехал по России до самого Тобольска, потому и подписал указ о крестьянской реформе… Однако вам ли не знать, о чём шепчутся в салонах мои недоброжелатели? Их злые языки утверждают, будто мой державный дядя тайно отрёкся от трона в пользу моего покойного родителя Николая Павловича, а сам в мир подался. А отчего бы? Не от сладкой жизни царской. Вот ведь и мне ношу трудную нести. Нет покоя. Знали бы бомбометатели, которые на государей руку поднимают, как горька власть. – Александр поёжился, вспомнив покушение на него десятилетней давности. Оно и поныне страшило его… Воспользовавшись первым тёплым апрельским днём, Александр в сопровождении племянницы принцессы Марии Баденской и племянника принца Николая Лейхтенбергского после прогулки в Летнем саду садился в коляску, когда неизвестный из толпы выстрелил в него из пистолета… Покушавшимся оказался исключённый из Московского университета студент Каракозов, член тайного кружка, замыслившего посредством убийства царя совершить государственный переворот… Александр велел применить к заговорщикам самые суровые меры. Каракозова повесили на Смоленском поле в Петербурге, а других участников кружка сослали на каторгу…

Горчаков внимательно всматривался в глаза императора и думал о том, чего больше у Александра: самомнения или величия?

Царь вернул его к разговору.

– Российский народ тяготеет к бунтам. Ему, видите ли, существующий порядок не угоден. А как с ним разговаривать прикажете?..

– Ваше величество, не грех прислушаться и к голосу рейхсканцлера Бисмарка, который утверждает, что лучшее средство отвлечь народ от политики, в которой он ровным счётом ничего не смыслит, – доказать, что правительство само заботится о народных интересах.

– Вы либерал, меня же от либерализма излечили нигилисты. Покушаясь на своего государя, они подписали себе смертный приговор. Я буду искоренять их всеми способами. Разве венец царский – лёгкая ноша, Александр Михайлович?

– Помилуйте, о чём вы говорите, ваше величество? И Христос возлагал на чело своё венец терновый.

– Да-да, справедливо заметили, Спас нерукотворный. Не тернии ли война нынешняя? Вон какие она сюрпризы преподносит.

– Видит Бог, ваше величество, в своё время я хотел решить вопрос полюбовно, мирно, без баталий. На то усилий положил немало.

– Беда не ходит в одиночку, Александр Михайлович. Кампания затягивается. Проглотили горечь Плевны, недоглядели Забалканье. «Вестник Европы» пишет: Плевна сменила чрезмерную уверенность, порождённую первыми успехами, на преувеличенное разочарование.

– Мда-а! Что Британия?

– Кабинет Биконсфилда занимается словопрениями. Королева Виктория ножкой топает. Ей бы из пушек флота её величества по нам пальнуть, да некоторые лорды не желают… А Андраши ретивость выказывает, прожекты строит, как бы перерезать коммуникации в Румынии. Императору своему Францу-Иосифу уши прожужжал, однако австрийские генералы пыл его охлаждают: «Нам-де с Россией не тягаться. Даже если их турки потеснят». Лорды английские австрийцев с нами рады стравить.

– Что рейхсканцлер германский?

– Кабы Бисмарк верил в австро-венгерское оружие, он бы непременно заодно с Андраши песни пел, дабы мы впредь не мешали германцам намять бока французам, а буде возможно, и рёбра поломать… Но опасается прусский лис: ну как мы поколотим солдат усача Франца-Иосифа?!

Горчаков потирал немеющие пальцы рук. В последнее время боль обострилась. Царь сказал:

– Я благодарю Бога, что во главе российской дипломатии стоите вы, князь.

– Ваше величество, мне на покой скоро.

– Нет уж, позвольте, Александр Михайлович, развяжем гордиев узел, потом подумаем.

За первыми громкими победами, когда казалось, что уже ничто не может предвещать ненастье, явилась горечь неудач. Тревожные вести о положении Западного и Передового отрядов.

Главнокомандующий пытался успокоить Александра, прислал телеграмму: «Получил телеграмму от Криденера, что после вчерашнего боя под Плевной неприятель оказался будто бы в превосходных силах и что он вчера отступил к Булгарени… Намерен непременно ещё атаковать неприятеля и лично вести третью атаку. Гурко оставляю в его положении. Заеду к тебе в Бялу».

Великий князь обвинял Криденера. Он повторял то, о чём царя предупреждал Милютин…

Александр хмурился. Перед ним стоял флигель-адъютант с бумагами, ждал указаний. Император не знал, как воспринял поражение Криденера великий князь, и ему было жаль и себя и брата. Он продиктовал флигель-адъютанту ответ в Ставку: «Крайне огорчён новою незадачею под Плевной. Криденер доносит, что бой продолжался целый день, но громадное превосходство сил турок заставило отступить на Булгарени. Завтра ожидаю Имеретинского с подробностями. Пишу тебе с адъютантом наследника Оболенским. Под Рущуком и к стороне Разграда ничего не было».

Государь император не знал, как главнокомандующий воспринял телеграмму генерала Криденера. Получив её, великий князь велел тут же кликнуть своего адъютанта Скалона и, громыхая, сказал:

– Экой у тебя, Митька, дядюшка. Барон бестолковый. – И повторил: – Не барон, а баран. На-кась разбери его депешу. – Сунул полковнику телеграмму.

Тот прочитал, поднял глаза на главнокомандующего:

– Надо понимать, ваше высочество, генерал Криденер отступает от Плевны.

Великий князь взорвался:

– Бежит, бежит барон от Османа, как трусливый заяц. Ты, Митька, дай телеграмму моему державному брату. А я поеду к нему следом.

В Главной квартире императора вечерами играл военный оркестр – царь любил духовую музыку, важно прогуливались свитские генералы и иные чины, дышали на ночь свежим воздухом, обменивались новостями, чаще придворными сплетнями, о которых узнавали из петербургских писем.

Идя на совещание, Милютин приблизительно представлял его ход. Главнокомандующий станет просить пополнения, искать оправдания, государь обещать, а он, военный министр, называть номера войсковых соединений, прибытие которых ожидается на Балканы не раньше октября.

Вчера только Милютин послал телеграмму в военное министерство готовить эшелоны к отправке.

Вечерело. Бяла обозначилась светящимися окошками, огласилась звоном колокольцев возвращающегося с пастбища стада, вдали и поблизости перекликались хозяйки.

На душе Дмитрия Алексеевича потеплело, и какая-то грусть сжала сердце. Набежало и всколыхнуло давнее, пережитое… Давно то случилось с ним. Ещё в те годы, когда служил на Кавказе. Довелось ему попасть под Моздоком в терскую станицу. Молодая казачка, хозяйка квартиры, поила его парным молоком, жарила мясо дикого кабана с острыми приправами, какого ему никогда ни ранее, ни позже не доводилось пробовать.