– Меня на самое опасное место… Угожу-с, – говорил он, преданными, ласковыми глазами глядя на Желябова. – Андрей Иванович, понимаю-c! Они вооружённые, с казацким конвоем, а мы с голыми руками…

В Желябове он видел ту правду Божию, которую искал, и так понравился Желябову, что первое место было дано Желябову, а второе ему, и когда Желябова арестовали, Михайлов заступил на его место.

Он стоял, прислонившись к чугунной решётке канала и уже издали молодыми, зоркими глазами увидел, как из-за здания Михайловского театра показалась карета, окружённая казаками в алых черкесках, и за нею сани.

По каналу проходили люди. Только что прошёл взвод юнкеров, прошли матросы 8-го Флотского экипажа, мальчик нёс на голове корзину с хлебом. На углу стояли городовые.

«Они вооружённые – я безоружный, – вспомнил свои слова Михайлов. – Какая же это правда, когда они не знают, какой страшной силы у меня бомба? Они на лошадях, царь в карете, что они со мною могут сделать, когда они и не подозревают, для чего я здесь стою… Ведь ахну – ни синь-пороха от них не останется. Да и мальчика, пожалуй, прихватит…»

И в этот короткий миг всё показалось ему совсем иным, чем было тогда, когда он клялся в верности революции.

Кучер на крутом повороте задержал лошадей – было скользко на снеговом раскате. Наступил миг, когда нужно было бросить бомбу.

Михайлов плюнул и быстрыми шагами пошёл вдоль канала к Михайловскому саду.

«Везде один обман…» – вдруг подумал он.

Вторым метальщиком стоял тихвинский мещанин Рысаков, девятнадцатилетний человек с грубым лицом, толстоносый, толстогубый, с детскими доверчивыми глазами. Он так уверовал в Желябова, что смотрел на него как на Бога. Он был совершенно убеждён, что вот бросит он бомбу, взорвёт, убьёт царя, и сейчас же, сразу же, настанет таинственная, заманчивая  р е в о л ю ц и я  – и он станет богат и славен. Тогда – «получу пятьсот рублей и открою мелочную лавку в Тихвине…»

У Рысакова не было никаких колебаний, никаких сомнений.

«Желябов сказал – год исключительный. Голод, язва на скоте. Будет народное восстание, и, значит, мы станем героями, первыми людьми в восстании. Желябов говорил: студенты, интеллигенция, рабочие, все пойдут на какие-то баррикады и нас выручат…»

В этой вере, что «выручат», что он делает геройское и вместе с тем ничем особенным ему самому не угрожающее дело, Рысаков ловко нацелился и бросил снаряд под колёса кареты.

Раздался страшный грохот. Столб тёмного дыма, снега и земли высоко поднялся в воздухе, из дома по ту сторону канала посыпались стёкла. Что-то ахнуло в сердце Рысакова. Он бросился бежать, но за ним погнались, какой-то человек в «вольной» одежде схватил его, сейчас же подбежал городовой с обнажённой шашкой, и Рысакова припёрли к краю набережной.

Из облака дыма и снега показался государь в шинели и каске. Он рукой смахнул снег с полы шинели.

Кучер Фрол Сергеев с трудом остановил испуганных лошадей. Конвойный офицер, ротмистр Кулебякин, с окровавленным лицом, без папахи, соскочил с лошади и побежал к государю.

– Ваше императорское величество, – сказал он, почтительно беря государя под руку, – вы ранены?

– Я ничего, – сказал государь, – а посмотг'и, что они наделали!

Государь показал на мальчика, катавшегося в судорогах по панели, и на убитого казака, лежавшего на улице.

– Это кто такой?

– Максимов, ваше императорское величество.

– Цаг'ствие ему небесное! Всё из-за меня… из-за меня…

Кучер осадил карету. У неё была выбита спинка, но ехать было можно. Полковник Дворжицкий подъехал с санями.

– Ваше императорское величество, умоляю вас, – сказал он, – садитесь в сани, едем во дворец…

Государь спокойно посмотрел своими прекрасными глазами на полицмейстера и сказал:

– Погоди…

Фрол снял шапку и сказал со слезами в голосе:

– Ваше императорское величество, царь-батюшка, садитесь, не то злодеи убьют…

Государь махнул кучеру рукою и обратился к следовавшему за ним Кулебякину:

– Кулебякин, там ещё казак… Что с ним?

– Это Лузенко, ваше императорское величество, он, кажется, только ранен.

Государь ещё раз перекрестился.

– Ужасно, – сказал он, – хуже, чем на войне. Это что же? – обратился он к Дворжицкому, показывая на Рысакова. – Этот и бг'осил?

– Так точно, ваше императорское величество.

Государь подошёл к Рысакову.

– Ты кто такой? – строго, но не сердито сказал государь.

– Мещанин, – хмуро, глядя в землю, ответил Рысаков. – Грязнов!

– Смотг'и ты у меня! – Государь погрозил пальцем в белой перчатке Рысакову.

– А где взог'вало? – сказал государь и пошёл к тому месту, где в снегу чернело круглое отверстие воронки взрыва.

Государь был совершенно спокоен. Он знал, что у него есть долг перед убитыми и ранеными, долг перед собравшейся толпою. Он не может ничем показать своего волнения или растерянности.

Кто-то из толпы громко спросил:

– Что с его величеством?

– Слава Богу, ничего, – сказал государь и услышал, или ему только показалось, что он услышал, как кто-то мрачно и угрюмо сказал:

– Погоди, ещё рано благодарить Бога…

В тот же миг как бы огонь охватил государя. Страшный грохот оглушил его. Всё потемнело перед глазами, всё исчезло. Государь ощутил холодное прикосновение снега к лицу, страшную, непереносимую боль в ногах, на мгновение перед ним мелькнуло чьё-то совсем незнакомое лицо, и государь, застонав, закрыл глаза.

Студент Гриневицкий, двадцати одного года, быть может, после Желябова и Перовской самый убеждённый в необходимости «акта», сказал: «Погоди, ещё рано благодарить Бога» – и, выхватив из-под полы круглую бомбу, завёрнутую в носовой платок, обеими руками с силой бросил её к ногам государя.

Взрывом оторвало государю обе ноги выше колена, и государя отбросило к панели Екатерининского канала, где он и лежал в полузабытьи, хватая руками снег и тихо стеная. Этим же взрывом поразило Гриневицкого, и тот лежал без признаков жизни у самой решётки канала.

Толпа в панике разбежалась во все стороны, и прошло несколько мгновений тяжёлой тишины.

– Помогите… Помогите! – простонал государь.

Какой-то прохожий по имени Новиков и юнкер Павловского училища Грузевич-Нечай первыми подбежали к государю.

– Мне холодно… Холодно, – тихо сказал государь.

Два матроса 8-го Флотского экипажа подхватили государя под разбитые ноги и понесли его к саням Дворжицкого. Они были с винтовками и в волнении и страхе за государя не догадались оставить ружья, и ружья мешали им нести.

Из Михайловского дворца, где были слышны взрывы, почувствовав недоброе, прибежал любимый брат государя великий князь Михаил Николаевич.

Государь очень неудобно полулежал в узких санях Дворжицкого.

Великий князь подошёл к нему и, плача, склонился к лицу государя.

– Саша, – сказал он, – ты меня слышишь?

И будто из какой-то глубокой, могильной дали послышался тихий ответ государя:

– Слышу…

– Как ты себя чувствуешь?

После долгого молчания государь сказал очень слабым, но настойчивым голосом:

– Скорее… Скорее… Во дворец…

Кто-то из окруживших сани офицеров или прохожих сказал:

– Не лучше ли перенести в ближайший дом и сделать перевязку?

Государь услышал эти слова и громче и настойчивее, всё не открывая глаз, сказал:

– Во дворец… Там умереть…

Государя уложили в санях спиною к лошадям, Кулебякин сел у ног государя, положил его окровавленные ноги к себе на колени и накрыл их чьею-то поданной ему солдатской шинелью.

Государь открыл глаза и узнал Кулебякина. Увидев, что лицо ротмистра было залито кровью, государь тихо и участливо спросил:

– Кулебякин, ты г'анен?

– Ваше императорское величество, что думать обо мне… Царапина, и только…

Кулебякин заплакал. Государь тихо пожал руку своего конвойного офицера, закрыл глаза и не произнёс больше ни слова.