Король Сигизмунд, в позлащенном панцире, в шлеме, стоял в окружении знатных рыцарей на холме. За его спиной реяли знамена.

Провели пленных, взятых королевскими полководцами. Устлали подножие холма знаменами, добытыми коронным гетманом.

Наконец повели на холм русского плененного царя.

За царем следовал на коне сам Жолкевский, его полковники и хорунжии.

Запели трубы, ударили литавры и барабаны и смолкли. В наступившей тишине громогласный Викентий Крукеницкий произнес речь, превознося счастье короля и доблесть коронного гетмана.

— Никогда еще к ногам польских королей не были доставлены такие трофеи, — гремел голос Крукеницкого, — ибо отдается армия, знамена, полководец, правитель земли, наконец, государь со всем своим государством!

— Кланяйся! — шипели королевские вельможи Шуйскому. — Королю поклонись! Встань хоть на одно колено!

Шуйский, совсем маленький перед королевскими телохранителями, смотрел поверх головы Сигизмунда, король даже оглянулся.

— Царь всея Русии! — не выдержал Жолкевский — Король Речи Посполитой ожидает от тебя покорности. Поздно упорствовать!

— Не довлеет московскому царю голову склонять перед королем, — ответил Шуйский. — Бог судил быть мне на этой горе. Одному против короля и против его войска. Да как одному? Вон Смоленск-то! И что ты так гордишься, Жолкевский? Не в бою ты меня взял, не польскими руками схвачен, ссажен с коня. Мои московские изменники, мои рабы отдали меня тебе.

Тишина разразилась на холме.

Течение праздника нарушилось, ответить Шуйскому было нечего.

Его повели прочь с холма. Заиграла музыка, перед холмом рысью прошла рота гусар — крылатой польской конницы. Тем торжество и кончилось.

Попало Жолкевскому и от русских послов. Филарет уличил коронного гетмана в оскорблении православной веры.

— Это кощунство и самоуправство — позволить иноку Василию да инокине Марии ходить в мирском платье!

Гетман ответил достойно:

— Я не знаю, как мне обращаться к вашей милости. Одни называют Филарета митрополитом — тогда ваша милость есть высокопреосвященство, другие же именуют патриархом, тогда мне следует называть вашу милость святейшим. Но разве не удивительно: вы не ведаете сами иноческих имен Василия и Марии. Верно, я не искушен в тонкостях священных обрядов, принятых в московских церквах, однако уверен: насильное пострижение противно и вашим и нашим церковным уставам. Царь Василий и царица Мария не произносили клятв перед Богом. Эти клятвы дали за них насильники. Святейший патриарх Гермоген почитает за иноков тех, кто давал клятвы.

Филарету пришлось извиниться перед Жолкевским.

Посольские съезды стали пустыми. Поляки требовали от послов, чтоб приказали смоленскому воеводе Михаилу Борисовичу Шеину сдать город королю, послы отвечали — Шеин их не послушает.

Король осерчал, посольство арестовали, отправили в Польшу.

Увезли в Польшу и царя Василия Ивановича. Вместе с братьями он жил в Мокотове под охраной, но без особого утеснения. Королю высокие пленники нужны были живыми и здоровыми. У Василия Ивановича даже собственность появилась. Во время пребывания в королевском лагере получил он подарки: от Сигизмунда — серебряную братину и серебряную ложку, от литовского канцлера Льва Сапеги — серебряный ковш, стакан и еще две ложки.

Долго был ответчиком за всю святую Русь святой город Смоленск, но измену ветром носит. Как чуму. Искала злая болезнь слабого, искала и нашла. На весь Смоленск — одного, Андрюшку Дешина. Да только и одного изменника хватило погубить весь город: указал полякам слабую стену.

3 июня 1611 года в день перенесения мощей благоверного царевича Дмитрия из Углича в Москву, после двадцати месяцев осады Смоленск пал. Славный воевода Шеин, хоть и желал биться до смерти, но помня слезы жены и детей, сдался Потоцкому.

Шеина пытали, предъявив ему двадцать семь вопросов. В Литву отправили в цепях, держали в тюремном замке, не снимая железа с рук, с ног.

Семью Шеина как добычу славы делили. Сына взял король, жена и дочь достались канцлеру Льву Сапеге.

19 октября 1611 года Варшава торжествовала триумф короля Сигизмунда.

Какой народ не любит победы и славу?! Вся Варшава пришла смотреть на покорителей Москвы и на самих покоренных. Шествие двигалось через весь город, от Краковской заставы до королевского дворца. Первыми проследовала крылатая тяжелая конница, наводящая на врага ужас.

Сверкали железные груди, развевались пышные плюмажи над железными шапками, ветер посвистывал в крыльях, и юные польки бросали под копыта могучих коней цветы, а рыцарям дарили воздушные поцелуи.

За крылатыми гусарами следовала панцирная пехота, били барабаны, реяли знамена, суровые лица бойцов светились.

— Да здравствует наша сила и слава! — ликовал народ.

Рассыпая дробь копыт, играя саблями, на танцующих конях, предстали пред варшавянами украинские казаки.

Прошли алебардщики, гайдуки, мушкетеры.

Провезли огромные пушки, сокрушившие стены смоленской твердыни. Пронесли знамена, проплыла, как по небу, шестерка белых, будто облака, коней, запряженных цугом в золотую открытую коляску. В коляске с булавой коронного гетмана восседал покоритель Москвы великий воин Станислав Жолкевский.

— Клушино! — раздались клики одних, и другие ответили: — Слава!

— Москва — слава!

— Покоренная Россия — слава!

— Слава гетману Жолкевскому!

Дивная коляска победителя и покорителя открывала иное зрелище. Несли опущенные долу знамена московских ратей, пленные знамена. Вели пленников, везли пленных воевод Смоленска и самого ненавистного, самого мужественного изо всех русских — воеводу Михаила Борисовича Шеина.

Толпа притихла перед мощью плененных русских пушек, но удивилась простому обличью ратников.

Наконец появилась еще одна шестерка изумительных коней, еще одна открытая золотая карета, а в ней в жемчужного цвета парчовой ферязи, в высокой, из черно-бурых лис, шапке — царь Василий Иванович Шуйский. Напротив него сидели Дмитрий с Иваном и между ними громадный суровый пристав. Одежду для Василия Ивановича изготовили на деньги короля специально для сего триумфа.

На пленников, некогда несметно богатых, повелителей необъятной, чудовищной Московии, народ смотрел с удивлением.

Такой махонький, совсем старичок, — а повелевал миллионами людей, пространствами немыслимыми. Сидел царь осанисто, но лицом был прост. Русский человек! У русских мудрого царя от веку не видывали.

Василий Иванович и впрямь смотрел на торжествующих поляков как на детей. Не ведают, для чего устроено королевское величание, а устроено, чтоб взять деньги у этих веселящихся, чтоб снова идти войной на Московию…

— По милости бояр государя всея Русии сделали шутом! — сказал братьям Василий Иванович и усмехнулся. — Да ведь и Жолкевский, выставляя себя напоказ, разве не шут? Да еще и враль! Воеводу Шеина везут, так он и впрямь — трофей, взят в бою. Но показывают пленниками — послов. Сукина везут, Мезецкого, Борятинского, дьяка Луговского… Про нас уж и речь молчит.

— Сердится! Сердится! — закричали зеваки, указывая пальцами на Василия Ивановича. — Медвежий царь!

— Пососи лапу, медвежий царь! — Толпа хохотала, смех перекидывался все дальше, дальше, хотя смеющиеся уже и не знали, чего ради смеются.

Карета наконец въехала на площадь перед новым королевским дворцом. Сигизмунд оставил Краков и Вавель ради Варшавы.

Гетман Жолкевский подошел к карете Василия Ивановича и, слегка поклонившись, сделал широкий жест, приглашая следовать в Сенаторскую избу.

— Терпите, — сказал братьям Василий Иванович, разминая ноги.

Сенаторская изба ошеломила московских владык. Зала как поле. Потолок — поднебесье. Окна с двух сторон, огромные, набранные из цветных стекол.

Справа и слева — длинный ряд кресел, соединенных в единое целое. В каждом кресле сенатор. За спинками кресел многие ряды лавок, и на них сплошь головы — шляхта. В конце «избы», как на краю земли, — возвышение, сверкающий трон, длинные лучи алмазов с короны короля, толпа вельмож, и все это на фоне ковра, уж наверное, из самого рая.