— Отправим Шуйского в Иосифов монастырь, в Волоколамск, — предложил кривой Михайла Салтыков, исполняя наказ Жолкевского.

Патриарх Гермоген понял это и сказал:

— Пусть государь царь Василий Иванович сам изберет, где ему быть: на Соловках или в Кириллове?

Дума с патриархом согласилась, но уже через час ретивый Салтыков выхватил Шуйского из Чудова монастыря и под охраной польской хоругви отправил в Иосифо-Волоколамскую обитель.

К царице Марье Петровне Жолкевский послал своих рыцарей и карету. Позволил заехать домой, одеться как пожелает, взять, что надобно, и отправил в Суздаль. Насильственного пострижения гетман не признал, и Марья Петровна хоть поселилась в Покровском Девичьем монастыре, но как белица, а потому иноческого одеяния не носила.

Выпроводив из Москвы царя и царицу, Жолкевский, исполняя волю Сигизмунда, решился занять город.

По настоянию гетмана боярину Мстиславскому Дума поднесла титул Слуги и конюшего. Федор Иванович, не раз и не два отказавшийся от шапки Мономаха, вдруг ужасно обрадовался титулам, которыми так умел блистать Борис Годунов.

Вор требовал впустить его в Москву, народ сбивался в толпы, жалел о Шуйском. И уже не о государстве думая, а о том, как спасти себя от народного гнева, бояре на коленях просили Жолкевского ввести в Москву войско.

Приговор Думы о приглашении поляков в столицу хватил ее, как пожаром.

Пришлось Мстиславскому да Ивану Романову ломать шапки перед чернью. Богом клялись: воля народа превыше всего, не бывать полякам в Москве… Шуйского доставить в Кремль нельзя. Он в Волоке Ламском, в Иосифовом монастыре.

Криком царские дела не решишь, нужен Собор всей земли. Дума такой Собор созовет.

Прямо с площади Иван Никитич Романов отлетел к Жолкевскому, просил подождать два-три дня. Условились: войско будет впущено в Москву среди ночи, входить в город полки должны тихо, без барабанов, со свернутыми знаменами.

19 сентября, черной осенней ночью, все московские твердыни были заняты польскими полками. Зборовский обосновался в башнях Китай-города. Казановский и Вейер в крепостях Белого города. Жолкевский занял Кремль, а ставку свою устроил в доме царя Бориса Годунова.

Неожиданно для бояр гетман объявил о своем отъезде. Понял: король не отпустит Владислава в Москву, будет добиваться признания своего владычества. Обманувшись в надеждах сам, гетман не желал обманывать веривших ему. Предвидел бунт, уничтожение на долгие годы добрых отношений с русскими.

К нему являлся все тот же Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолкевский медлил, но король своего решения не поменял, и гетман отправился в Смоленск.

Отъезд стал зрелищем для Москвы.

Справедливость польского вождя народу пришлась по душе, провожали жалеючи. А вот на бояр — а тут была вся Дума — плевали.

Гробы праотцов бились под землею, дети заливали утробы матерей слезами — своего царя своими руками в плен отдать?

«Трофей» Жолкевский поставил впереди поезда. Сразу за отрядом крылатых гусар катила карета, где сидели Дмитрий с Иваном, в другой ехала жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, дочь Малютина, Шуйские увозили в плен дюжину слуг, скарб.

Семь верст провожали гетмана бояре. Наконец распрощались, а гетман простился еще и с «трофеем». Под охраной хоругви пана Неведомского Шуйских повезли в Белу, в Литву.

Жолкевский же отправился в Волок Ламский забрать из монастыря царя Василия, чтобы отвезти его под Смоленск, к королю Сигизмунду.

Там все еще стояло московское посольство Голицына — Филарета.

В чем преуспели господа послы? Да все в том же. Сначала вели речи о пользе Отечества, о вере, но уже на пятый день кинулись просить у Сигизмунда, чтоб пожаловал землями. Просили и получили — долго ли грамоту написать и подмахнуть — сначала Мезецкий и Сукин, потом пошла меньшая сошка — стольник Борис Пушкин, дворянин Андрей Палицын. Этот удостоился от короля чина стряпчего. Просил Захарий Ляпунов, дьяк Сыдавный-Васильев… Сукин, опережая других, присягнул королю. За почин его наградили Коломной.

Вскоре и в Москве начали присягать Сигизмунду. Кривой Салтыков Михаил Глебыч явился требовать присяги королю от Гермогена. Гермоген его выставил. На другой день с тем же пожаловал князь Мстиславский, конюший и Слуга Владислава.

Гермоген и Мстиславского выставил.

…Что ожидало Россию? У кого было искать спасения государства, когда в одних церквах молились за королевича, а в других за короля — истребителя православия.

Народ остался без вождей, города почитали за счастье удаленность от столицы, вертепа измены и соблазна.

Коронный гетман Станислав Жолкевский переступил порог убогой келии государя и царя великой России князя Василия Ивановича Шуйского.

Окно в келии было узкое. Лампада перед единственной иконой едва теплилась. Ряса на Шуйском висела мешком. Под мышками прорехи, локти сверкают.

— Ваше величество, я изумлен! — воскликнул Жолкевский. — Как смеют подданные содержать своего государя, пусть и лишенного престола, с такой изощренной презрительностью? Да кормят ли вас в этой богатейшей обители?

— Мне дают два сухаря на день и кружку воды, — ответил Шуйский, не поднимаясь перед гетманом.

Жолкевский опасливо покосился на лавку, но сел.

— Я этого не понимаю, ваше величество! Мне показалось: русские великие охотники признавать над собою власть знаменитых людей.

— Чем с больших высот низвергается человек, тем дружнее топчут его, — сказал Шуйский. — Отеческое правило.

— Велика подлость народа.

— Народ не надо оговаривать. Для крестьянина всякий обиженный как сам Иисус Христос. Я только теперь понял Ивана Васильевича Грозного. Он боярскому роду мстил за его подлость.

— Если бы вашему величеству удалось вернуть себе престол… — начал Жолкевский.

— Пан Станислав, не трудись с вопросом, — улыбнулся Шуйский. — Я — не Грозный, все мое наказание: прощение.

— Вы простили бы ваших уничижителей?

— Не только бы простил, но никогда, ни единым словом не попрекнул бы никого.

— Странный народ русские! — сказал гетман и поднялся. — Ваше величество, я забираю вас отсюда.

— Чьей властью? — помаргивая глазками, спросил Шуйский.

— Но здесь вас уморят голодом!

— Как Бог даст.

— Я не позволю совершиться злодейству! — воскликнул гетман, но фальши не сумел скрыть. — Вас хотели сослать на Соловки. Это я приказал держать ваше величество здесь, спасая от убийц.

— Не лукавь, гетман, — сказал Шуйский и замолчал.

Перемены, однако, последовали незамедлительные.

Царя Василия перевели в келии игумена, подали обед игумена. Одет все еще был нищим, но прислуживали как царю.

Боярского русского одеяния не нашлось, и Жолкевский подарил Василию Ивановичу польское тонкое белье, дорогой польский кунтуш, подбитый мехом, золотой плащ.

Но именно в эти дни царь Василий Иванович Шуйский стал воистину нищим.

Король Сигизмунд, получив донесение о судьбе свергнутого государя, отправил грамоту боярской Думе: «По договору вашему с гетманом Жолкевским велели мы князей Василия, Дмитрия и Ивана Ивановичей Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве Московском смут они не делали. Поэтому приказываем вам, чтоб вы отчины и поместья их отобрали на нас, господаря».

Вскоре частью поместий князей Шуйских был награжден кривой Салтыков. Не за кривой глаз — за кривую совесть, первым присягнул Сигизмунду. Михайла Глебович получил Вагу, Чаронду, Тотьму, Решму, шестьдесят тысяч рублей годового дохода.

Бояре, присягнувшие Владиславу, от зависти волками взвыли.

А Смоленск стоял себе. Взять его поляки не могли, зато праздниками придуманными себя тешили.

30 октября 1610 года коронный гетман Жолкевский торжественно представил королю Сигизмунду драгоценный плод своих побед — поверженного, плененного московского царя Василия Ивановича Шуйского всея Русии самодержца.

— До чего же спесивый народ! — изумлялся Шуйский, озирая приготовленную то ли для короля, то ли для самого Бога живую картину.