Вотчина рода Шуйских и место их упокоения в Суздале. Но в Суздале сидел пан Лисовский. Хоронить Скопина решили временно, в кремлевском Чудове Архангело-Михайловском монастыре, а как Суздаль очистится от врагов, то туда и перенести прах покойного.

Пришли сказать царю о месте погребения.

Шуйский сидел в Грановитой палате, один, за столом дьяка.

— Так, так, — говорил он, соглашаясь со всем, — что сказано было. И заплакал, уронив голову на стол.

И про что были те горькие слезы, знали двое: царь да Бог.

И, поплакав, Шуйский вытер глаза и лицо и позвал постельничего с ключом, и тот привел человека в чинах малых и совсем почти безымянного, но царю нужного.

— Они боялись, что он будет царь, — сказал Шуйский тайному слуге. — И они — нет, никогда, а он уже нынче будет среди царского сонма. Ступай и сделай, чтоб было по-нашему.

И запрудили толпы народа площади Красную и Кремлевскую. И звал народ царя, и кричал боярам:

— Такого мужа, воина и воеводу, одолителя многих чужеземных орд, подобает похоронить в соборной церкви Архангела Михаила! Да будет он гробом своим причтен к царям, ради великой храбрости и по делам великим.

Царь Василий Иванович, услышав народный глас, повелел тотчас:

— Что просят, то и сотворите. Был он наш, а теперь он их, всея России возлюбленное чадо.

Похоронили князя Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского в Кремле, в каменном саркофаге в Архангельском соборе, в приделе Обретение честныя главы пророка Иоанна Крестителя.

Сыскался и прорицатель. Сказывал, что на Пасху был ему сон. Будто стоит он, приказной писарь, на площади между Успенским и Архангельским соборами и смотрит на царские палаты. И один столп в этих палатах вдруг распался, и хлынула из него вода, черная как деготь.

Народ, слушая, вздыхал:

— Где ты ране был со своим сном? Пал столп Русского царства. Нету у нас, горемык, князя Михайлы Васильевича. И как мы без него будем — подумать страшно.

Уже девять месяцев король Сигизмунд осаждал Смоленск. Дворяне смоленской округи вынуждены были сражаться против своих в королевском войске.

По стране шатались шайки разбойников. На казака Салова и его лихих людей пришлось посылать воевод, а разбить его удалось одному Пожарскому.

Отложилась от Москвы и царя Василия Рязань. Здесь бунт поднял Прокопий Ляпунов, называя государя погубителем славного князя Скопина-Шуйского.

И все же царство стояло, ибо у царства был царь.

Изменник Салтыков с сыном и сообщниками присягнул королю Сигизмунду.

Тушинские бояре с тушинским патриархом Филаретом втайне от Вора просили у Сигизмунда на Московское царство королевича Владислава.

Но Москва стояла. Царь Василий собрался с духом и решил спасти царство в битве под Смоленском. Покинуть Москву ему было нельзя, не на кого положиться; и тогда поручил он войско брату Дмитрию, с Дмитрием пошел генерал Делагарди.

История народов — это своды побед, где если и приходится сказать о поражениях, то и поражения подносят как торжество героев-мучеников. Без такой истории государство немыслимо. Одно нехорошо. Такая история ведет к благодушию (мы сильнее всех), прибавляет спеси, да не ума.

Ради самого народа, ради его будущего, надо иметь Книгу измен и поражений, в которой все изменники, все горе-воеводы оставались бы в вечном позоре и проклятии. Не для того, чтобы помнить о зле, а для того, чтобы новые поколения были предупреждены о возможной слабости своего духа, чтобы узнавали измену в любой ее личине. Узнавали ее в зародыше и освобождались бы от такого зародыша.

Сражение возле села Клушина по праву вошло бы в Книгу измен, в книгу воеводской беспечности и позора отечественного оружия.

В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое июня над Русской землей засверкала видимая и днем новая звезда погибели. Имя ей — Жолкевский.

В 1610 году Станиславу Жолкевскому, великому коронному гетману, было 63 года. Его слава началась при Стефане Батории. Он принимал участие во всех серьезных военных предприятиях Речи Посполитой и был удостоен булавы польного гетмана. Он подавил в 1596 году восстание Наливайки, а в 1606-м мятеж Зебржиловского. Сигизмунд в награду за верность пожаловал ему Киевское воеводство.

Теперь под Царевым-Займищем отряд Жолкевского, состоявший из тысячи пехотинцев, четырех тысяч гусар, пяти тысяч казаков, оказался между осажденным городом и огромной армией князя Дмитрия Шуйского. В городе у Елецкого и Валуева было шесть тысяч войск.

Зборовский, Заруцкий, Михаил Глебыч Салтыков предложили гетману уходить к Смоленску, пока русские не догадались о невыгодном положении отряда и не сомкнули вокруг него смертельное кольцо.

— Что сообщают ваши лазутчики? — спросил гетман Салтыкова.

— Дворяне письма читали и друг другу передавали. За Шуйского умирать никто не хочет, королевичу Владиславу присягнули бы, когда б королевич в православие крестился.

— Крещение дело патриарха… А какие известия из лагеря Делагарди? — Вопрос относился к немецкому полковнику.

— За последние два дня к нам перешло сто сорок солдат: французов, англичан, шотландцев. Наемники отказались служить Шуйскому, но князь Дмитрий заплатил им десять тысяч, по рублю на солдата… Это мало, наемники обещают в сражении не участвовать.

— Что говорят шведы?

— У шведов генералы Делагарди и Горн.

Вечерело. Солдаты разводили на ночь костры.

— Вот мой приказ, — сказал Жолкевский, положа руки на стол ладонями вверх и разглядывая их, как некую таинственную карту. — Пушки я спрятал в лесу еще прошлой ночью. Они уже в пути. Через час стемнеет, всей конницей выступаем… на Клушино.

— На Клушино?! — изумился Заруцкий.

— Нас там не ждут. Один бодрствующий стоит пяти спящих.

…В рассветном сумраке проступали холмы, деревья, крыши изб.

Жолкевский словно уже был здесь, а может, и был! Он избрал для себя самое высокое место, откуда Клушино и впрямь умещалось на его ладонях.

Бой начался расстрелом лагеря шведов из пушек, и тотчас гусары и казаки двумя колоннами обрушились на оба лагеря. На более просторный — наемников, и на тесный, неудобный для обороны лагерь русских.

Шведы Делагарди дружными залпами остановили нападавших, но наемники из немцев, французов, англичан и шотландцев начали перекрикиваться с наемниками Жолкевского. Побежали на польскую сторону по двое, по трое, потом и вовсе устроили переговоры. Измена торжествовала.

Русским войском правили воеводы Страх и Трусость. Сорок тысяч бежали от шести тысяч. Иные храбрецы вставали поперек бегства, встречали врага лицом к лицу, гибли, оставленные товарищами. Князь Яков Борятинский был убит, князь Андрей Голицын ранен. А вот Василий Бутурлин остался целехонек, сдался сам и полк свой сдал.

Бежавшие опамятовались за избами села. Князь Дмитрий Шуйский спрятался за пушкарей, а те всегда молодцы, встретили гусар дробью и ядрами. Здесь-то и положил голову рыцарь Станислав Бонк-Ланцкоранский.

Делагарди и Шуйский, получив передышку, строили конницу, за нею в кустарнике пехоту, но Жолкевский ударил во фронт и, когда бой закипел, во фланг.

Было несколько минут, когда коронный гетман потерял нити сражения. Чудовищную тесноту схватки накрыло облако пыли. Даже знамен не было видно. Жолкевский озирался, не зная, послать или не послать последнюю сотню гусар, но тут облако покатилось стремглав в московскую сторону.

В то самое мгновение, когда поляки дрогнули, кто-то из читателей писем Салтыкова крикнул:

— Немцы изменили!

И русские снова кинулись бежать.

Бой кончился. В боевых порядках у разгромленного противника остался только отряд Делагарди, отступивший в лес. С Делагарди Жолкевский взял слово не помогать царю Шуйскому, и тот, прихватив казну большого воеводы — пять с половиной тысяч рублей да семь тысяч соболями, имея всего четыре сотни солдат да генерала Горна, ушел в Новгород.

Сам же большой воевода, завистник славы Скопина, залез, спасая сиятельную жизнь свою, в болото, утопил коня, оставил в грязи сапоги. Босой, на кляче, отнятой у крестьянина, явился в Можайск.