— По зимнему пути выступить уже не успеем, — вздохнул Скопин.

В понедельник 23 апреля в полдень генерал Делагарди с офицером-толмачом навестил Скопина-Шуйского в его доме. Целуясь по-московски троекратно, Делагарди весело говорил князю:

— Приветствую моего друга в день святого Георгия Победоносца! И хотя твой ангел-покровитель Архистратиг Михаил, думаю, что и святой Георгий был за твоими плечами, когда мы шли к Москве.

— Со времен святого князя Даниила Московского, вот уж почти триста лет, Георгий, поражающий змея, — герб нашего стольного града.

— Не обменяться ли нам в память нашего похода и наших побед мечами?

Они обменялись оружием и выпили из братины боярского земляничного меда.

— Святой Георгий был у Диоклетиана комитом, — говорил Делагарди, останавливая взгляд на иконе Георгия Победоносца. Он знал, чей это подарок. — Комит — не малое придворное звание. Член императорской свиты. Но мы с тобой, пожалуй, повыше чинами, архистратиги.

— Хочу прочь из Москвы, — сказал вдруг Скопин. — При дворе половина «перелетов», половина «похлебцев». Все ведь князья, бояре, но ни у кого я не видел ни благородства, ни великодушия. Поступки рабов, помыслы подлых. Горько быть одним из них по сословию, еще горше — родственником по крови.

— Но скоро ли в поход, Михаил? — легко, беспечно спросил Делагарди о самом важном.

Скопин ответил просто:

— Государь уклончив, но он вчера вручил это дело мне. И тебе. Нам надо собраться с думными людьми и решить, когда мы выступаем.

— Виват! — Делагарди выхватил из ножен и поцеловал рукоять своего нового меча. И загляделся на изумруды. — Каков обман! Выходит, я в прибыли. Ты получил мое солдатское оружие, а я твое дворцовое. Отдарю, но у себя дома, в Стокгольме.

— Пора бы за стол, — спохватился Скопин, — но мы с тобою нынче приглашены на крестины к князю Ивану Михайловичу Воротынскому.

— Два застолья — это чересчур для тощих шведов! — Хохоча и размахивая руками, Делагарди приблизил лицо к другу и рукою приблизил своего толмача. — В Москве все говорят, что у тебя ссора с царем.

— Неправда. Только дружба.

— В Москве все говорят, что Дмитрий Шуйский ищет способ устранить тебя. Передают его слова при нашем вступлении в Москву: «Вот идет мой соперник».

— Дядя Дмитрий? — Скопин потупился. — Это все из-за безумца Ляпунова. Но я чист перед домом Шуйских. Государь мне поверил.

— Ты говоришь — государь! Но Дмитрий сам метит в цари!

— Дядя Дмитрий? В цари? — Скопин удивленно улыбнулся, но улыбка таяла, таяла, и на лбу обозначилась глубокая тонкая трешника. — Дмитрий и впрямь наследник.

— Берегись и сторонись его. — Лицо Делагарди было серьезно и озабоченно. — Свет любви, — а народ тебя любит, — опасен. У всякого света есть тень. То зависть. Дмитрий сама тьма. Он ненавидит тебя. Лучше бы нам быть уже под Смоленском, в окопах.

Скопин растерянно тер шею то левой, то правой рукой.

— Позволь мне удалиться. Переоденусь. На крестины опаздывать нельзя. Я для княжича Алексея зван в крестные отцы.

— А кто же крестная мать?

— Княгиня Екатерина Григорьевна.

— Супруга Дмитрия? — Делагарди вдруг побледнел. — Прости меня, князь! Я не поеду на крестины. Хочу в день святого воина Георгия быть с моими солдатами. Генералу не грех раз в году выпить из солдатского оловянного кубка.

Быстро обнял князя, быстро пошел, не позволяя уговорить себя.

…А на крестинах славно было. Господи, все ведь свои, родные все люди.

Матушка князя Михайлы Васильевича княгиня Анна Петровна из рода Татевых. Дядя, боярин Борис Петрович Татев, одну дочь выдал за князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, другую за Алексея Ивановича Воротынского. Иван Андреевич Татев спас Самозванцу жизнь при Добрыничах. Он, князь Михайла Скопин-Шуйский, нес меч на свадьбе и венчанье царицы Марины Мнишек, а женат он на Головиной. Головин был казначеем при царе Федоре и в свойстве с Романовыми. Дочь Ивана Никитича Романова за Иваном Михайловичем Воротынским, матушка ее княгиня Мосальская. Мосальский науськивал убийц на семью Годуновых. Царь Борис был женат на дочке Малюты Скуратова Марии, а Мария родная сестра Екатерины, жены Дмитрия Ивановича Шуйского, дядя Иван Иванович Шуйский — Пуговка — женат на дочери боярина Василия Петровича Морозова, вторая его дочь, красавица Евдокия Васильевна, жена князя Ивана Борисовича Черкасского, Черкасский — родня Романовым… И этот клубок — клубок и есть; и вся Россия, все в ней содеянное, злое и доброе, — родственное дело этих самих-то по себе совсем неплохих людей, христиан, вкладчиков русских монастырей, строителей храмов Божьих.

Сидя на почетном месте, но опять-таки неприметно, Михайла Васильевич глядел на родню, будто видел впервые. Всепрощение распирало ему грудь. Любовь и всепрощение. Слетелись, как птицы, в гостеприимное гнездо ради малого птенца, ради княжича Алексея, ну и ради того, кто ныне озарен светом царской любви, ради тебя, князь Михайла. Закачает завтра деревья ветер лют, и все эти птицы бросятся кто куда — в траву, в кусты, иные на воду сядут. Но то завтра. И быть ли ветру? А любовь да согласие до слез приятны.

Любовался князь тихою красотою и кротостью своей супруги. Александра Васильевна могла бы нынче, как белочка, на виду у всех попрыгивать-поскакивать: муж-то вон как воспарил! А она, милая, все в тенечек, все за чью-то спину становится.

— А что же это князь не пьет, не ест? — Перед Михайлой Васильевичем, плавная, как пава, черными глазами поигрывая, стала кума, княгиня Екатерина Григорьевна.

— Завтра надо в Думе быть, — отговорился князь.

— От кумы чашу нельзя не принять! За здравие крестника нельзя не выпить! Твоя чаша, Михайла Васильевич, особая — пожеланье судьбы будущему воину русскому от русского Давида.

— Ай, красно говоришь! — воскликнул хозяин дома князь Воротынский. — Пей, Михайла Васильевич, кумовскую чашу. Пей ради княжича.

И, приникая губами к питью, посмотрел князь Михайла, блюдя вежливость, в глаза Екатерины Григорьевны. Черны были глаза кумы. Лицом светилась, а в глазах света совсем не было.

«Не пить бы мне этой чаши», — подумал князь и осушил до дна.

Пир шел веселее да веселее, а Михайле Васильевичу страшно что-то стало, все-то он руками трогал и вокруг себя, и на себе. И не выдержал, встал из-за стола и, ухватя жену за руку, взмолился:

— Отвези меня домой, княгиня Александра Васильевна!

Сделался вдруг таким белым, что все гости увидели, как он бел. И тотчас хлынула кровь из носа.

— Льда несите! Пиявок бы! Да положите же его на постель!

— Домой! — крикнул Михайла Васильевич жене. — К Якову скорее! Пусть доктора пришлет. Немца.

Докторов навезли и от Делагарди, и от царя, самых лучших…

Вороны, что ли, прокаркали, но Москва, пробудившись спозаранок, уже знала: князь Михайла Васильевич отошел еси от сего света. Вся Москва, в чинах и без званий, князья, воины, богомазы, плотники из Скорогорода, боярыни и бабы простые, стар и мал, кинулись к дому Михайлы Васильевича, словно, поспевши вовремя, могли удержать его, не пустить от себя, от белого света, но приходили к дому и, слыша плач, плакали.

Удостоил прибытием своим к одру слуги своего царь с братьями. Пришествовал патриарх Гермоген с митрополитами, епископами, игуменами, со всем иноческим чином, с черноризцами и черноризицами.

С офицерами и солдатами, в доспехах, явился генерал Яков Делагарди. Иноземцев остановили за воротами и не знали, как быть: пускать ли, не пускать? Иноземцы, лютеране…

Делагарди страшно закричал на непускальщиков, те струсили, расступились.

Плакал генерал, припадая головой покойному на грудь:

— Не только я, не только Московское царство, вся земля потеряла. А какова потеря, про то мы уже назавтра узнаем.

Слух о том, что князь отравлен, ознобил Москву не сразу. Но к вечеру уж все точно знали: отравлен. Кинулись к дому Дмитрия Ивановича Шуйского кто с чем, но схватив что потяжелее, поострей, а там уж стрельцы стояли, целый полк.