И вот наконец, сверкая панцирями, вошли в шатер воины, а Шуйский, взволновавшись, позабыл вдруг приготовленные слова и даже саму суть, о чем надлежало говорить. В панике завертел головой — так курицы красноглазые башкой крутят ради куриной своей бестолочи. Скорей, скорей махнул хранителю царского венца. Тот изумился, ибо чин приема героя был расписан иначе, но послушно водрузил царскую шапку на царскую голову. А с шапкою на голове царь должен молчать: его устами становится думный дьяк.

В шатре пошло тотчас какое-то движение, и Василий Иванович, щуря подслеповатые глаза, силился разглядеть Кровкова. Он говорил с ним прежде. И теперь вроде узнавал, но этот Кровков совершенно переменился, стал черняв, кудряв, ростом поднялся… Грудь как щит…

— Посол от его величества Дмитрия Иоанновича! — пролепетал, кланяясь и кланяясь, дьяк Андрей Иванов.

— Я от северских городов к тебе, самозваному царю, пришел! — громовым голосом объявил тот, кого царь принял за Кровкова. — Возьми-ка вот письмо от Стародуба и прочих крепостей. А на словах я тебе так скажу: ты сам есть злобная измена. От тебя все напасти русские… Страшись! Коли не уступишь ворованный престол природному государю и великому князю всея Русии Дмитрию Иоанновичу, то мы, всею Россией ополчась, схватим тебя и казним лютой казнью. За все страдания Русской земли будем поджаривать тебя на вертеле, как быка, который в хозяйстве уж совсем не годен, а годен лишь для утробы.

Было так тихо в шатре, что каждое слово било по головам, будто таран в стену.

Взоры устремились в пол, но уши поднялись не хуже ослиных: каков ответ будет и будет ли?

Шуйский дал знак, сняли шапку. Спросил дьяка Иванова:

— Точно ли, что посол пришел от северских городов?

— От северских, великий государь.

— Какая у нас конница застоялась без дела, татарская?

— Татарская и черемисская, великий государь.

— Пусть идут и грабят, сколько есть охоты. И жгут! И в полон берут для продажи. И убивают, коли будут им противиться. Ты слышал? — спросил Шуйский северского дворянина.

— Слышал! — засмеялся тот. — Руссках-то боишься послать для расправы. Знаешь, что уйдут от тебя, изменника. Да и теперь многие уходят. И отсюда все скоро уйдут.

— Тебе о том уж не узнать! — Гнев перехлестнул лицо Шуйского страшными морщинами. — Испытай ту самую казнь, которую пожелал Божьему помазаннику.

Дворянин закатился смехом:

— Так я и знал, и все теперь узнают. Овцой притворяешься, а сам волк… Жги! Все равно ты передо мной бессилен, государюшко-воришка. Я умираю за истинного русского царя, а за тебя и братья твои голов своих не отдадут. Пожалеют. Уж больно ты на гниду похож, пузырь чесучий. — Щелкнул ногтем о ноготь.

К наглецу подбежала стража, поволокла из шатра. Дьяк Иванов приблизился к государю:

— Куда его?

— На вертел.

— По правде?

Рука Шуйского затряслась, схватился за посох. Дьяк отлетел от царского места, как воробышек от кошки.

Приторный, сладкий запах человеческого мяса сводил бояр с ума. Иные бегали блевать, иные не успевали…

Шуйский глядел на казнь до конца, покуда человек не стал пеплом.

На плотах, в корытах для стирки и для кормления свиней плыли к соборной площади тульчане.

Закипели с паперти страстные речи:

— Не хотим утонуть неведомо за кого. Где он, царь Дмитрий?

— Изголодались!

— Хоронить мертвых куда? В воду? Так они же всплывут!

Болотников, слушая речи, шепнул Федору Нагибе:

— Приведи скорее Шаховского. Пусть он и держит ответ.

Речи становились все опаснее. Крикунов сменили люди смелые, умные.

— Коли за столько месяцев истинный государь не пришел к Туле, и к Москве он тоже не пришел, значит, и нет его! Нет уж боле в России истинного, природного царя! А коли нет, чего упрямиться? Поклонимся скорее царю Шуйскому, и бедам конец. Надоела война. Царь Шуйский милосерден, голов почем зря не рубит.

— Зато в прорубях топить горазд! — закричали казаки и ратники. — Отворить ворота — все равно что голову положить на плаху.

— Пусть царевич к народу выйдет! — потребовали горожане.

«Царевича», однако, вывести перед людьми было нельзя — опух от пьянства и снова пьян.

Привели Шаховского.

— Я обещал вам прибытие государя Дмитрия Иоанновича, ибо сам его жду, затая нетерпение в сердце. Но государские дела есть тайна. И не вам, собакам, хватать государевых людей за грудки и к ответу водить! — Князь ненавидел толпу и не сдержал себя. — Вы и государей ставите ни во что. Помню, как грабили царские палаты, тащили и стар и млад. Святыни и те разворовали.

— Не ври! — рассердились туляки. — Мы ничего у царя не крали. То московские люди. Зазря ты нас собачишь, Григорий Петрович!

— Неучи вы! Лопари! Глядите на меня так, словно сожрать хотите.

— Так мы и впрямь голодны. За дохлую лошадь по пяти рублей берут. За царя истинного хорошо стоять, когда он жив-здоров. А коли его и в могиле нет? Каково?

— Вот и сами вы говорите. Нет государя в могиле. Ныне он в Брянске или в Козельске. Знать, и к нам придет.

— Когда? Когда попередохнем, поперетонем?!

— За государя помереть не страшно. А кто за шкуру свою дрожит, тот и есть собака! Ишь скалятся! Собачье племя! Так бы и перепорол бы вас всех, собак!

То ли стих ругательный нашел на князя Григория Петровича, то ли умысел у него был… Но играл с огнем. Туляки ощетинились оружием. Шаховского напоказ грубо поволокли в тюрьму. Держать ответ вышел Болотников.

— Вода затопляет дома и губит съестные припасы. Но ведь октябрь на дворе, вода скоро спадет, а потом в замерзнет…

Народ шумел. Клики «Отвори ворота!» становились гуще, дружнее. Тогда Болотников тоже рассердился:

— О том, какой он добрый, царь Шуйский, сказали бы вам крестьяне, брошенные в проруби на Москве-реке. Мы четвертый месяц сидим в осаде, и у Шуйского на каждого туляка припасена веревка. Говорите, что вам голодно, но и нам, казакам, не сытно. Хлеб делим поровну… Одно знайте: осаждающим тоже приходится не сладко. Они домой хотят… Морозы ударят — Шуйский не удержит войска. Само разбежится. Потерпеть надо. Вот уж и вода почти не прибывает.

Люди молчали, и у Болотникова горло сжалось вдруг и слезы покатились по щекам.

— Если вам есть будет нечего, нежели сдаваться, я сам себя зарежу, а труп свой отдам вам на съеденье. Ради вас и прошу — не сдавайте город. Шуйский всегда стелет мягко, да только постель его обманная — жестка и кровава.

— Мочи нет! — заголосила вдруг женщина.

Толпа загудела, подалась на атаманов, и Болотников поклонился людям и сказал:

— Нынче же пошлю к Шуйскому говорить о сдаче города. Пусть клятву даст, что всем от него будет милость и прощение. Не отворяйте ворот, пока на кресте не поклянется, иначе худо будет.

Согласились, успокоились, плоты и корыта поплыли по дворам.

К Болотникову подошел атаман Федор Нагиба.

— Через Крапивенские ворота от нас убежали три сотни…

— Вчера сотня, нынче три сотни… Плохи наши дела.

…На первые переговоры в стан Шуйского поехал Федор Нагиба с горожанами. Ударили царю челом, молили о пощаде. Шуйский хоть и суров был с виду, но обещал всех простить и помиловать.

— А не то будем драться до последнего казака! — сказал Федор Нагиба. — Друг друга съедим, а не сдадимся.

— Мое слово царское, — сказал Шуйский. — А царское — значит крепкое. Я крест поцелую, что не трону тульских сидельцев. Мне не дорого за обиды мои царские смертью мстить, мне дорог покой моего государства.

И были еще послы из Тулы, и целовал Шуйский крест, поклявшись всех простить, ибо от доброго дела доброму царю прибыль на земле и на небе.

…10 октября горожане, оттеснив казаков, отворили ворота и пустили в Тулу боярина Ивана Крюка-Колычева с царскими стрельцами.

«Царевича» Петра схватили, схватили Шаховского… Болотников хоть и помышлял об ударе по царским полкам, о прорыве, но поглядел со стены на своих, поглядел на огромное, изготовившееся к схватке царское войско и понял: не пройти. Куража в казаках нет.