Иван Исаевич сидел опустив голову. «Царевич» сердито толкнул его в плечо:

— Пей! — И вытаращился по-кошачьи. — А чем они, природные цари, царее? Чем? Миром помазаны? Да я на свою башку целый горшок этого мира вылил. Казаки сыскали, я и вылил. Чем они царей хотя бы тебя, простого казака? Не ты от Шуйского, а он от тебя в осаде сидел!

— Нужно за Дмитрием Иоанновичем верного человека послать, — строго сказал Болотников.

— Зачем он тебе, Дмитрий Иоаннович? Живем не тужим.

— Истинный царь принесет России очищение от худой кривды.

— Нет их, чистых! Нет их! И никогда не было! — взъярился «царевич». — Ивашка Грозный тоже царь подставной. Уж я-то знаю! На Тереке все знают! Истинным царем был Кудеяр, старший брат Ивашки. То боярские ковы. Подмена. Потому Ивашка и резал их, предателей, и огнем жег. Все изменники! Или ты мало на них нагляделся?

Иван Исаевич печально поник отяжелевшей головой. Он и впрямь нагляделся на измену.

— Краше казаков во всем свете никого нет! — надрывая глотку, закричал «царевич». Для ушей Шаховского кричал, позлить.

Иван Исаевич, однако, не согласился:

— Есть такие, что казаков лучше.

— Кто же?

— Пахари. Народ.

— Чего себя дуришь? Эти тоже изменники, — отмахнулся «царевич». — Ты за них головы своей не щадишь, а попадись — выручать не побегут, не почешутся. Уж я-то знаю.

Иван Исаевич совершенно озадачился.

— Зачем же ты меня принял? Зачем воюешь? Чего тебе надобно?

— Потому и принял, что в «царевичах» лучше, чем в казаках. Оттого и казаковал, что не я с той поры жил, как пуганая ворона, — меня боялись. Наперед-то я надолго не заглядываю. Нынче жизнь сладкая, и слава Богу. До блевотины буду жрать и пить! До усёру!

И принялся сквернословить. Каждое мерзкое слово выкрикивал отдельно, словно эха дожидался.

— Смотри, как по-царски-то живут! Эй! Боярыни!

И явились тут юницы. И поил их «царевич» Петр допьяна. И сорвали они с себя одежды и плясали ярее, чем в аду. И растелешили «царевича», и к Ивану Исаевичу подступались, но он не дался.

— Дурак! — сказал ему Петр. — Эй, боярыни-девки! Любите меня, что мо́чи в вас есть.

Пошло дело совсем непристойное, и казак не стерпел, дал блудливой отроковице под зад и ушел.

У себя в палатах окатился холодной водой. Позвал умного атамана Заруцкого. Сказал ему с глазу на глаз:

— Возьми, Иван Мартыныч, денег из казны, сколько тебе надобно. Две сотни, пять сотен. Возьми лучших коней, казаков человек с десять. И уже завтра езжай в польскую землю. Найди, где бы он ни был, государя Дмитрия Иоанновича. Расскажи о нас, грешных, о том, что бьемся за него, истинного царя, день и ночь, не на жизнь — на смерть. И Москву бы давно взяли, если бы приехал он в войско. В ноги поклонись, плачем плачь, но привези государя. Иначе мы, и победивши Шуйского, не победим, не будет покою в русских пределах, покуда в Москве не водрузится истинный, природный царь.

Заруцкий глядел на гетмана преданно, голову кручинил, усы книзу гладил. Поверил Иван Исаевич глазам атамана, его думе на чистом челе, его упрямому загривку.

Этот привезет государя!

…В первую тульскую ночь приснилась Болотникову матушка. Она стояла на крыльце и что-то говорила ему. И он знал: в материнских словах его спасение, да не мог ни слова разобрать. Удивился. Матушка на крыльце, а он только что с крыльца сошел, почему же слова не долетают? Пригляделся, а ему, Ивашечке, что у крыльца, всего-то годков с десять. Поглядел на себя — матерый казак. Матушка руку ко рту приложила, кричит в голос, предупреждает, уговаривает. Но где же ее услышать через такую даль, через двадцать лет. Потянулся Иван Исаевич к тому парнишечке у крыльца — руки коротки. И заплакал: «Не услышал матушку, пропаду!»

— Господи, да пробудись же ты!

Над ним, толкая в плечо, стоял «царевич».

— Спит, как дитя, а на него Шуйский идет! — И такой кошачий страх метался в глазах Петра, что Иван Исаевич совсем проснулся.

— Где он, Шуйский? Сколько его?

— Где — не знаю! Небось уж близко! Под Алексином был. А войск у него сто тыщ и боле. А еще полки у него под Серпуховом. И с теми полками Скопин. А еще к нему пришел касимовский хан Ураз со многими татарами. То ведь конница.

— Погоди, умоюсь!

Помолодевший, вея родниковым холодом, гетман вернулся к Петру таким бодрым и радостным, что тот головой завертел, ища в дверях казаков: схватят и повезут на откуп Шуйскому.

— Дозволь на Терек утечь, — опустив глаза, попросился «царевич».

— Бог с тобой! — воскликнул Болотников. — Удача сама к нам в руки идет, а у тебя вон что в голове.

— Сто тысяч… удача?

— Сто тысяч! — ликовал Болотников. — Если в поле сто тысяч, то сколько их, тысяч-то, осталось в Москве? Они сюда, а мы — туда. Эх, матушкины бы слова расслышать!

«Царевич» Петр только глазами хлопал.

— Ты, видно, воистину большой воевода.

— Был бы самозваным, в первом же бою распознали бы.

Впервые надерзил их высочеству Иван Исаевич. За трусость наказал.

Война вернула в дом Буйносовых мужчин. Братья Марьи Петровны служили в малых неблизких городах, служили бы и служили, но государь позвал их на Болотникова, и оба они пролили кровь.

Иван Петрович сразился за царскую честь под Каширой, на реке Восме. Ему посекли правое плечо, три ребра с правого боку, но, слава Богу, нутра не повредили. Царев доктор Вазмер запретил Ивану Петровичу вставать с постели, а тот и рад был полежать, поужасать рассказами о ратном своем радении.

Каширский полк боярина Андрея Васильевича Голицына, в котором служил князь Иван, спас Москву от воровского воеводы князя Андрея Телятевского. Не устои Голицын, и царь Шуйский остался бы со своими ста тысячами в поле, а в Москве бы сели «бояре» Петрушки.

Посылая Телятевского в обход царской стотысячной громады, Болотников, чтобы не дать воеводам Шуйского поворотить, вышел из Тулы и сразился с ними на реке Вороньей. Задумано было по-казацки хитро, но на этот раз Бог не попустил погибели государя и России. Вор Андрей Телятевский уж готов был праздновать победу, но случилась измена. Четыре тысячи ратников ударили по своим, и стройное войско рассыпалось на глазах у изумленных каширцев. Современник тех событий изменником назвал тульского воеводу Телятина. Уж не сам ли это князь Телятевский, устрашась будущего, переметнулся вдруг на сторону царя? Шуйский перешедшим к нему прощал все обиды и прежние измены, да еще и награждал — чинами, поместьями.

Померкла и звезда Болотникова. Едва с половиною войска укрылся он за стенами Тулы. Но и эта битая половина была немалая — за двадцать тысяч.

Младший брат Марьи Петровны князь Юрий как раз и был на реке Вороньей. Людям он не показывался и ранами погордиться никак не мог. Свинцовая дробь из пушчонки побила ему спину. И ладно бы бежал от врагов, так нет — попятившихся товарищей своих останавливал.

Всего полсловечка и услышала Марья Петровна от брата Юрия.

— Три дня вор Ивашка на нас ломил, да сам и сломался.

Может, оттого, что помалкивал, и болел шибче. У постели же князя Ивана вся Москва, кажется, душу отвела.

— Стояли мы с первого часа дня до пятого, — сказывал Иван Петрович. — Послал Бог против казаков стоять. Боярина и без кареты, без толпы холопов разглядишь, по природной стати, а казака — по его злобе. В миру казак такой же человек, на войне же он колдун и оборотень. Сам видел: скачет, уставя на тебя пику, — и вот уж их двое.

— Ба-тюш-ки! — изумлялись слушатели.

— Двое! Один с пикою, как скакал, а другой уж с саблею. Один призрак, а другой человек. На призрака выступишь, человек-то и поразит тебя тотчас.

Слушательницы, переживавшие чужой ужас, как свой, всхлипывали.

— А который же казак?

— Угадать никак нельзя. Осенишь себя крестным знамением — и Господи помилуй!

Иван Петрович умолкал, и всем было понятно и даже видно — то лютые боли подступили к герою. Иные княгини и боярыни, расхрабрясь, лоб от испарины отирали — сначала князю, потом себе.