— Зачем ты призываешь бить бояр и дворян? Грабить гостей? Зачем обещаешь всем грабителям и душегубам боярство? Возможно ли всем боярами быть? И зачем ты разоряешь помещичьи имения? Государю служишь, не разбойнику.

— Я казак, вольный человек. По мне, все должны быть людьми вольными и жить, как Бог посылает.

— Да кто же работать-то будет, коли все обоярятся?

— Да те, кто раньше сидел, ручки белые сложимши. Вы меня за дурака не держите, господа. Вольный крестьянин от земли не побежит, коли весь урожай будет его.

Ляпунов и Сумбулов переглянулись, встали.

— Такое тебе, гетман, наше слово: коли кто посмеет из твоих казаков разорять озорством помещичьи дворы, мы тех обидчиков добудем хоть из-под земли. И прикажи, гетман, пленных дворян не казнить и не мучить. Они слуги государя. Его руки. Татары из степи нагрянут, чем держать меч, коли вместо рук обрубки?

Сказал Ляпунов и пошел к двери. Болотников — стол в угол, лавки к стенам и опять на пол лег.

— Зря орешков не погрызли! — крикнул рязанцам вдогонку.

…Снег сыпал, будто вытряхивали из кулей муку. Конской гривы стало не видно.

— Не заехать бы к москалям! — сказал Сумбулов, останавливая лошадь.

— А я не прочь заехать. — Ляпунов натянул повод и, загораживая рукавицей лицо, пытался разглядеть дорогу. — Вот и зима… — Передернул плечами. — В Москву хочу, в тепло.

Сумбулов склонился с седла, лицом к лицу.

— Первым, кто приедет к царю Василию, будет награда, вторым — прощение, третьим — кнут и рваные ноздри.

— Награды в несчастье грех получать, кнута тоже не боюсь. Не дамся. — Тяжело, по-бычьи, Ляпунов покрутил головой. — Нет его, царя Дмитрия. Ивашку-казака на мякине провели.

— Но он верит. Он ведь был у Дмитрия Иоанновича.

— Мишка напялил на себя золотой татарский халат — вот и царь.

— Какой Мишка?

— Молчанов, собака. Был бы Дмитрий Иванович жив, разве сидел бы он в Кракове или еще где, когда войско под Москвой, когда Москве защищаться некем? Надурили нас!

Стременами зло, больно тронул коня и будто из-под жернова выехал — светло, бело, небо сияет.

Поскакали.

— Что это? — поднялся на стременах Прокопий.

Красная луговина расплывалась на белом. Подъехали ближе — тела с размозженными головами, исколотые животы… И все голые.

Не остановились.

— Видел? — спросил наконец Прокопий.

— Пленных порешили.

— Кто порешил — видел? Вилами порешили, дубьем. Крестьяне наши добрые всласть потрудились. Обобрали, как водится, и всех к Господу Богу — из-за сапог, из-за порток…

Царь и взаперти царствует…

Каждый день шли стычки у Скородума, там, где нынче Земляной вал, у Серпуховских ворот и особо кроваво у Данилова монастыря. Здесь на Москву налегал сам Болотников. Его ставка была в селе Коломенском. Шли стычки под Симоновым монастырем, по всему Замоскворечью. И все же Москва не была взята в кольцо. Ярославскую дорогу царские воеводы удерживали. Подвоза большого, однако, быть не могло, торговля нарушилась. Купцы отсиживались по своим городам. Стало голодно, но не до смерти. Царская Дума в те дни заседала без воевод.

По разумению разумных, занималась делом — в такую-то страсть! — немыслимым, пропащим.

— На Русском нашем царстве как не свихнуться! — друг перед дружкою жалели царя Василия Ивановича бояре, совсем не слушая дьяка: уж больно долго читал, и все мудрено.

Думе был предложен «Устав дел ратных». Да ведали россияне хитрости воинские, коими похваляются Италия, Франция, Испания, Австрия, Голландия, Англия, Литва. Противостоять силе силою и смыслу смыслом — вот что желал привить русскому воинству государь Василий Иванович Шуйский. Воевать не как Бог даст, не как кому погрезится, но по науке, ибо «ум человеческий вперен в науку». Без науки в нынешние времена не быть ни благосостоянию, ни славе государской. Наука побеждать врагов, хранить целость земли своей — есть первая наука. Она не царская тайна, но достояние всего российского воинства.

Повеселила Думу статья Устава, требующая от воеводы веселого лица для ободрения рати.

— Только нынче и улыбаться! Самое времечко!

Шуйский услышал смешки, встрепенулся, в остром лисьем личике его проступило волчье, белоглазое, беспомощное, но тотчас улыбнулся:

— Что? Лучше, когда царь улыбается? То-то! Улыбка стоит вдесятеро против злого крика. От улыбки воеводы у солдата грудь колесом. От крика же спина горбата. Ратник, боящийся своего воеводы, на врага идет с двойной боязнью. Где ж тут победить?

— Оттого ты и милуешь пленных? Наших режут, а мы милуем! — сказал, не подумав, Гермоген.

Государь изумился оплошке святейшего, поспешил на помощь:

— А мы милуем по твоим молитвам. Посеешь горе — и уберешь горе. Сегодня на Лобном месте прощение получили четверо. Но коль живы остались и на воле, завтра придут к нам уже сорок. На сорок рожен прибудет у вас и убудет у недруга.

— Ты, государь, добрый человек! Но враг доброту за слабость принимает, — сказал Гермоген, не пряча укоризны. — Чем ты добрей, тем больше у тебя врагов. Ты о будущем войске ныне печешься, а где оно, твое нынешнее войско?

Стало тихо в Думе. Шуйский сидел, склонив набочок голову. На лысом темени сиял солнечный зайчик. И всем чего-то погорчило. Экая нескладная русская жизнь! Перевелись великие государи. Сидуны на царском месте сидят. Сидуны.

Вдруг ветром колыхнуло замерший воздух. Двери растворились, в палату, к царскому месту, чуть не бегом устремился царев брат Дмитрий. Василий Иванович побледнел, встал, ожидая удара.

— Рязанские дворяне с Прокопкой Ляпуновым и с Гришкой Сумбуловым перешли к тебе, государь. Вину свою тебе принесли.

— Ляпунов? Прокопий? Рязанский дворянин?

У царя перехватило горло.

«Господи! Свершается милость твоя».

Вздрогнул, как проснулся. Оглядел Думу.

— Ляпунова жалую думным дворянином. Ибо думает. — И так победительно поглядел на бояр, словно Болотникова в пух и прах расколошматили.

Десять дней зализывал рану предводитель вольницы. Наступать, глядя за спину, — грудь прошибут. Только 26 ноября 1606 года Болотников решился перейти замерзшую Москву-реку и напасть на Рогожскую слободу. Истома Пашков со своим полком был послан замкнуть окружение Москвы на Ярославскую дорогу, взял село Красное и остановился. Наступила ночь.

На ледяном ветру хлопало пламя в кострах, хлопали факелы на московских стенах; еще один порыв — и огни царства шубников погаснут навеки.

В полночь к Болотникову привели человека. От самого Шуйского. Царь обещал имение и любой чин, хоть чин окольничего.

— Скажи ему, — ответил Иван Исаевич. — Буду в Москве не изменником, но победителем. То шубники по десять раз об одном и том же наперевыверт клянутся. У казака одна клятва. — И пожалел посланца: — Вот она, царская служба! Ночь не ночь — поезжай волку в пасть. Выпей-ка водки, служилый. Промерз на ветру.

И пришлось посланцу водки выпить: впрямь ведь волчья пасть.

Ближе к утру был у Болотникова еще один гонец, татарин касимовский, от Истомы Пашкова.

«Уступи первенство, гетман! — просил Истома. — Детям боярским стыдно слушать приказов простого казака».

— Далось ему первенство! — изумился Болотников. — Пусть войдет в Москву раньше меня — вот и первенство.

Поднялось солнце, пошли бойцы под стены московские. И первым Истома Пашков с жильцами, с боярскими детьми, с дворянами веневскими и прочими. Пошли, не обнажая сабель, опустив знамена.

— Измена!

Как пожаром обожгло. Заметались наступавшие, замешкались. Перешло к шубникам полтысячи из многих тысяч, но ведь все командиры.

— Измена! За спиной измена!

А в спину как раз и ударили. То прибыл на помощь царю полк стрельцов с Двины. Большая случилась кровь, большое замешательство. И плен, и повальное бегство.

Очнулись в Коломенском, за сверкающим ледяным тыном.

Переляй отделался раной. Легкой, но болезненной. Ему рассекли надвое мочку левого уха. К своему прибежал за утешением, к Неустрою. Тот рану промыл, порванные концы сложил, обмазал чесночной кашицей, залепил ухо сотовым воском с медом.