Такой же городок выстроили казаки атамана Беззубцева в селе Заборье.

— Как морозы ударят, зальем водой. Такая будет крепость — ни пули, ни пушки не возьмут.

На высоте Иван Исаевич задержался, оглядывая местность.

— Здесь изгородь на аршин ниже надо ставить. Хорошее место для наших пушек.

— Может, лучше гору поднять? — предложили гетману пушкари. — Снега насыплет — низковата будет ледяная стенка.

— Не век нам тут сидеть. Нам Дмитрия Иоанновича дождаться. Но ставьте так, как разумеете. В малом оплошаешь — потеряешь большое.

Отвечал пушкарям скороговоркой, поглядывая на всадников, поспешавших к нему. Узнал Прокопия Ляпунова и Григория Сумбулова — рязанцев. По одной посадке только, как лошадей дергали, понял: сердиты, и очень.

Поехал навстречу, улыбаясь и уже издали крича им:

— То-то я вас поминал сегодня! Поехали ко мне, отобедаем. Уж ведь за полдень давно.

— Большой воевода! — начал сурово Ляпунов.

— А ты малый, что ли? А ну давай-ка померяемся, кто длиннее.

Спрыгнул с коня, бросая повод казаку. Народ тотчас окружил «начальство», глазел, радовался. Не прежние воеводы — новые, доступные. Хоть потрогай, хоть поговори. Ляпунов, смущенно озираясь, сошел с лошади, стал спиною к спине гетмана.

— Ни на волос никто! — объявили вымеряльщики.

— А ты говоришь — большой! — хохотал Болотников. — Ровня.

В хоромах, которые занимал большой воевода с сотней казаков, для гостей тотчас выставили вино, зажаренного барана, жареных гусей, кур… Прокопий и Григорий сумрачно упирались, но кругом было столько улыбок, привета и дружества, что в хитрости простых этих людей заподозрить никак было нельзя. И Сумбулов заулыбался в ответ, а Ляпунов в досаде схватил невесть зачем взявшуюся тут ступу и грохнул ею об пол:

— Гетман! Мы к тебе не на праздник. Ты сначала ответь, а потом поглядим, стоит ли нам за один стол садиться.

Болотников удивленно воззрился на ступу, а потом на Ляпунова.

— Прокопий, у меня с утра маковой росинки во рту не было. Если ты сыт, то не ешь, а я, брат, пожую. С голоду еще и отвечу что не так… Давай уж лучше поедим.

И, обняв обоих рязанцев за плечи, повел к столу и тотчас принялся есть и пить, одобрительно сияя глазищами и жестами призывая следовать своему примеру.

Прокопий, у которого ныло под ложечкой, покосился на Григория и взял курчонка. Куснул, а он горек, как осиновая кора. Стряпухи с усами, видно, желчь умудрились разлить. Сосед, казак с серьгою в ухе, все мигом понял, взял курчонка из рук Прокопия и кинул через голову собакам. А к Прокопию поднос придвинул с лебедем.

Хоть сердись на этих людей, хоть смерти им всем желай, но все они были искренние, как дети. Все у них было просто и от сердца — что Богу молиться, что усадьбы грабить.

Не успел Прокопий косточку от крыла обсосать, как в трапезную ввалилась толпа казаков, приведшая новых гостей. И каких! То были всяких чинов московские люди.

Болотников быстро вытер руки о скатерть и вышел из-за стола.

— Хороший гость всегда попадает к застолью. Не будем же перечить русскому обычаю — сначала преломим хлеб, а уж потом дадим волю речам.

— Мы преломим с тобою хлеб, казак Иван Болотников, — ответил гетману и воеводе седобородый мещанин, избранный ходатаем от плотников Скоргорода. — Но ты скажи наперед, зачем ты пришел, русский человек, под стольный русский град с пушками, с саблями? Со своими хлеб есть радость, но как с тобою сидеть за одним столом, когда ты, русский, проливаешь кровь русских же людей, сжигаешь русские города, оставляешь сиротами детей?

— Государь Дмитрий Иоаннович послал меня наказать изменников, я исполняю волю нашего государя.

— Так покажи нам скорее Дмитрия Иоанновича! — Старик присел, раскрыл руки, головой завертел. — Где он? Где? Мы падем к его ногам испросить прощения. Мы тотчас помчимся в город, чтобы отворить ворота. Мы принесем его, света нашего, в государевы палаты на руках и на место его высокое посадим.

Болотников потемнел лицом. Он сам того желал, чего московский плотник.

— Великий государь ныне в Польше. Его ужаснула измена народа, о благе которого он пекся денно и нощно.

— Мы всею душою привязаны к драгоценному Дмитрию Иоанновичу. Что же он не явится сам собою? Мы всем миром сыщем его врагов и спровадим их на тот свет.

— Среди бояр нет ни одного, чтоб не изменник. Побейте бояр, тогда мы соединимся без боя, и государь Дмитрий Иоаннович птицей прилетит в Москву. Я сам был у него. Это он словом и грамотою с царской печатью поставил меня большим воеводой и послал в Путивль.

— Царскую печать во время гиля украл Шаховской, князь-смутьян. И посылал тебя, Иван Исаевич, в Путивль не Дмитрий Иоаннович, а кто-то другой. Дмитрия Иоанновича в Кремле застрелили, и лежал он возле Лобного места три дня, всем напоказ.

Тут выступили иные из посланных, отстранили плотника и, поклонясь, сказали:

— Великий государь наш Василий Иванович Шуйский скорбит о смуте. Ратуя о мире и покое на Русской земле, он, великий государь, зовет тебя, славного полководца, прийти к нему, великому государю, на его государеву службу. Повелел он, великий государь, сказать тебе: будешь ты большим господином пресветлого царства Московского, ибо воинство у царя Василия в почете и во всяком бережении.

Речь говорил человек, одетый в крытую атласом шубу, говорил ясно, ласково. Окинул взором всех казаков и Ляпунова с Сумбуловым.

— То ко всем речь! Государь всех зовет к себе на службу.

Болотников огорчился так простодушно, так искренне, что Прокопий, не сводивший глаз с гетмана, и сам засовестился.

— Нет! — покачал головою Иван Исаевич. — Как же вы этакие слова-то говорите? Сами в измене по уши, и нас туда же! Не-ет! Я дал моему великому господину мое казацкое слово — положить за него жизнь. Казак две клятвы не дает… Одумайтесь, господа. Измена, сложась с изменой, добром ли обернется? Не хочу грозить зазря, но если вы сами не образумитесь, то тогда приду к вам я. На аркане приведу всех на путь истинный! Ждите, господа, скоро я буду у вас.

Наступила тихая минута.

Посольство вразнобой, неловко, всяк сам по себе, поклонилось, пошло к выходу. За столы москвичей уж не звали. Неловко за столом сидеть после этакого разговора.

Поднялись и Ляпунов с Сумбуловым.

— Идемте в мою камору, — сказал им Болотников и, взявши со стола лебяжью ножку, куснул, глотнул, запил квасом, еще куснул и, отирая руки о полы своей казацкой грубой одежды, пошел к себе, не оглядываясь, идут ли за ним или нет.

Комната гетмана была длинной, узкой. Пять окошек в ряд. Под окнами широкая, светлая, из березы, лавка. На полу ковер, подушки. Посреди ковра огромный татарский поднос. На подносе пиалы с орешками.

Гетман скинул у порога сапоги, прошел на середину комнаты, лег, подоткнув под бок одну из подушек. Черпнул горсть лущеных лесных орехов.

— Что стоите? — удивился на замешкавшихся рязанцев. — Сапоги неохота снимать? Проходите в сапогах. Сразу видно — не казаки.

— Да уж слава Богу, не казаки! — взъерепенился чуткий на обидное Прокопий.

— Я к вам как к своим, а нет, так и нет!

Встал, сбегал к порогу, сапоги натянул, вытащил из угла стол. К столу подвинул лавки.

— Атаманов звать или с глазу на глаз желаете?

— С глазу на глаз, — сказал Прокопий. — Мы думали и положили между собой: большим воеводой быть в войске Истоме Пашкову. Он дворянин в седьмом колене. Он побил Мстиславского, а тебя и Скопин-Шуйский с малым отрядом побил. Все дворянское ополчение за Истому Пашкова.

— Экий разговор выдумали! — удивился Болотников. — Государь мне дал власть. Как я ослушаюсь? Нет, господа! Не смею. Я же говорил давеча. На мне клятва. Придет государь в войско, скажет: «Истоме быть воеводой, а тебе, Ивашка, казаком в шанцах». Тотчас в шанцы пойду. Какая корысть Истоме быть ответчиком за всех? Воевода он умный, но с казаками да с крестьянскими ватагами ему не управиться. Вы уж скажите ему: пусть не спешит в первые. Москву возьмем, государь приедет, тут и посчитаетесь родами. Господи! О том ли голове болеть? Надо народ поднять в Москве, чтоб бояр побил, — тогда и войне конец.