Ляпуновы в ответ развернули пушки, стоявшие на скате, ахнули по воротам.

Слаб на расправу оказался старый опричник Богдан Яковлевич. Прибежал прятаться к царице Ирине. А вот товарищ его Борис Федорович не дрогнул. Послал к народу бояр князя Ивана Федоровича Мстиславского, Никиту Романовича, дьяков Щелкановых, Андрея и Василия.

Боярам под ноги принесли убитых двадцать человек, привели раненых, кричали едино:

— Бельского!

— В чем его вина?! — удивились бояре.

— Богдан хочет извести царя и вас, бояр!

— Но вы же видите, мы в полном здравии. Государь Федор Иванович здоров, царица Ирина Федоровна здорова! — возразили громогласные Щелкановы.

— Бельского! — кричал народ. — Убьем его!

Однако прежнего напора уже не было, а из Кремля вышли доктора, принялись лечить раненых.

— Бельский будет взят под стражу и выслан из Москвы, — объявил Никита Романович.

— Да здравствует царь-государь со своими боярами! — ответил народ, соглашаясь с Никитой Романовичем.

Верно, в тот же день Богдан Яковлевич Бельский на самых скорых лошадях, под сильной охраной отправился в Нижний Новгород, но не в тюрьму — на воеводство.

В ту ночь князь Василий Иванович в великом смятении ходил к волхвовицам, коих увез из царского сада. Спросил, что впереди, ждать чего?

— Впереди у тебя, князь, долгая дорога, — ответили волхвовицы.

Венчание на царство государя Федора Иоанновича Земский собор назначил на последний день мая 1584 года.

В храмах в этот день поминают апостола Ерма да святого мученика Ермия. Еремей-распрягальник, говорят крестьяне. Конец пашне.

Князь Василий Иванович Шуйский, готовясь к великому действу, облачался во все самое дорогое, драгоценное, не желая быть меньше кого бы то ни было платьем, самоцветами.

Он уже нанизывал на персты кольца, ждал Михея с докладом: «Карета подана», как вдруг прибежал дворовый мальчик и с восторгом сообщил:

— Туча́ заходит!

«Туча́» не заходила — летела на вороных. Вдруг сделалось темно, окна задрожали от напора ветра, по слюдяным пластинам сыпануло песком, и в следующее уже мгновение мир Божий превратился в вихрь и хаос. Среди кромешной тьмы низвергались чудовищные громы, дождь клокотал.

— Боже мой! — испугался Василий Иванович. — Как же ехать-то?

— Ехать никак нельзя, — сообщил Михей, появляясь с Федором-Агием.

— Переждать надо, — сказал Федор. — Вода по улицам валом идет.

— Что за знамение, Господи?! — простонал Василий Иванович. — Небывалая буря.

— Солнце! — с радостным криком вбежал дворовый мальчик. — Солнце проглянуло!

Начало торжества сдвинулось на час с половиной.

Годунов, заботясь о народе, приказал подождать, пока вода сойдет.

Первым из дворца с Животворящим Крестом явился перед народом Елевфарий, протопоп Благовещенской церкви, духовник Федора Иоанновича, за протопопом с иконами Богородицы и с иконою святого Федора — ангела царя, с хоругвями, с крестами, с кадилами, шествовало духовенство с митрополитом Дионисием во главе.

— Царь! — закричали самые зоркие глядельщики. — Батюшка-царь!

Федор Иоаннович был в небесно-голубых одеждах, ростом невысок, корявенький, но улыбался, как ангел.

За царем золотой рекой потекли бояре. Народ узнал отца и сына Мстиславских, Никиту Романовича, князя Федора Трубецкого, Богдана Сабурова, князя Василия Голицына, князя Петра Татева, Дмитрия Ивановича Годунова.

— А где же сам Борис? — изумлялись проморгавшие.

— Эко, глядельщики! — возмущались глазастые. — Он, чай, впереди!

— Да где же?

— Вон куда смотри! Царский духовник с Животворящим Честным Крестом, а Борис Федорович — со скипетром.

— А князь-то Шуйский, Василий Иванович, не боярин, но впереди многих! Разве что Мстиславским уступает.

— А где князь Иван Петрович?

— Где ж ему быть? Во Пскове! Воеводствует.

— А эти кто? Совсем незнакомые! — переговаривались зеваки.

— Годуновы!

— Одеты-то как богато. Жемчуга-то, жемчуга!

— Нынче их время.

Люди стояли несметной толпой. Процессия шла по мосткам, поднятым на полсажени.

Князь Василий Иванович чувствовал, как страшны ему эти близость и теснота. Страх был подспудный, не занимал мыслей, думал Василий Иванович о другом. О первом в его жизни венчанье на царство. И, должно быть, не последнем. Государь Федор Иванович здоровьем слаб… Кто следующий пройдет по сим мосткам на радость народу. Дмитрий? Скипетр понесет Афанасий Нагой? На кого Господь поглядит с московских небес в другой-то раз? Никаким волхвованием того не угадаешь. Мыслимое ли дело — Федор на царство венчается, блаженный… А вот венчается же!

Участники процессии втягивались в Благовещенскую церковь, где был совершен молебен. Потом все перешли в Архангельский собор — на другой молебен. Здесь Федор Иванович благословился от гробов царственных пращуров, и, наконец, — золотая река потекла под великий трезвон в храм Успения Богородицы.

— Царица! — ахнули вдруг глазастые.

Царица Ирина Федоровна сидела перед открытым окном, в тереме.

— Как солнце горит!

— Вся в перлах и сама аки перл!

Венчание было долгим. Многие бывшие в храме впервой услышали голос царя, ровный, улыбчивый и как бы вопрошающий.

— Владыко! — обратился государь к Дионисию. — Самодержец Иоанн Васильевич оставил земное царство. Прияв ангельский образ, отошел на Царство Небесное, а меня благословил державою и всеми хоругвями государства… Завещание царя Иоанна Васильевича известно духовенству, боярам и народу. Владыко! По воле Божией, по благословению отца моего, соверши обряд священный, да буду царь и помазанник!

Поменяли на государе одежду, вручили скипетр, и сказано было ему:

— Блюди хоругви великой России!

Подержал Федор Иванович в правой руке скипетр, в левой — меч. И поскорее отдал: скипетр — Борису Годунову, шапку — Никите Романовичу. Шапка Мономаха двухпудовая. Во время службы Никита Романович держал ее на золотом блюде вместе с Дмитрием Ивановичем Годуновым.

Наконец митрополит Дионисий возложил на государя золотую цепь власти и, отслужа литургию, совершил помазание, причастил самодержца Святых Тайн.

Заждавшийся народ не разошелся, терпел и увидел своего царя во всем его торжестве.

Шитая сплошь жемчугом, золотом и драгоценными каменьями царская мантия весила пять с половиной пудов! Ее шлейф несли шестеро родовитейших людей царства, и среди них братья Шуйские, Василий и Дмитрий.

Федора Ивановича осыпали золотом и серебром, монетки летели в толпу, доставались счастливцам.

По мосткам, устланным парчой и бархатом, царь пошел в Архангельской собор, в Благовещенский. Правда, венец поменял на легкий, а скипетр и державу отдал Годунову. Шапку Мономаха нес Иван Милославский, а шесть других венцов — Дмитрий Иванович Годунов, Никита Романович, а дальше опять-таки Годуновы: Степан, Иван, Григорий Васильевич, троюродные братья Бориса.

У Благовещенской церкви государю подвели коня. Сбруя сплошь из алмазов, попона, шитая жемчугом, седло пылало рубинами. Народ только ахал да давил друг друга, желая разглядеть получше, иных до смерти задавили.

Наконец шествие скрылось во дворце. Для народа праздник кончился, а для синклита царского началось самое сладкое. Государь в Тронной зале всю сановитую Русь пожаловал, дал целовать руку, и всякий целовавший был награжден.

Возвели в чин боярина князя Григория Андреевича Куракина, Федора Васильевича Шереметева, князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, трех Годуновых и князя Василия Ивановича Шуйского. Дмитрий остался в кравчих.

Но как же все бывшие в Тронной зале изнемогли, слушая награды и пожалованья царицыному брату, худородному из худородных, костромскому дворянчику, Борису Федоровичу Годунову. Ради него возродили высший дворцовый сан конюшего, семнадцать лет место пустовало. Сверх того получил титулы ближнего великого боярина, наместника Казанского и Астраханского царств, главного телохранителя, наместника над делами военными, наместника над боевым снаряжением. Но более всего подавляли земельные пожалованья счастливцу: доходы с Двинской области, с Ваги, все луга по берегам Москвы-реки, казенные сборы московские, тверские, рязанские, северские… Ни бояре, ни удельные князья таких богатств не только теперь, но и в пращурах не имели.