— Ладно. Коли ты здесь, значит, кончились страхи.

— Старые за порог, а новые на пороге.

— Нет, Агий! Того, что было, никогда уже не будет!

— Челом бью, Василий Иванович! Пришел служить тебе.

— Какую же ты службу хочешь?

— Чего ни прикажи — все по мне.

— Я рад… Будь сотником в моей дворне, — и приказал начальнику над сторожами: — Михей, устрой доброго дворянина как подобает.

Грозного похоронили просто и быстро. Отнесли гроб в Архангельский собор, положили в гробницу, украшенную по-царски, поставили в изголовье покойнику чашу с миром, крышку закрыли, и стал Иван Васильевич Грозный — памятью.

Новые власти во всем спешили. Прежнее приказное начальство было отставлено от дел, Годунов всюду, где мог, ставил своих людей.

Нашлась служба и для князя Василия Ивановича Шуйского. Именем царя Федора Ивановича, по приговору Думы, но желанием Годунова, ему дали в управление Московскую судную палату.

Первый день приказной службы стал памятным. Князь обошел присутственные места приказа, со всеми, невзирая на чины, поздоровался с одинаковой приветливостью и всех, у кого к нему есть дело или просьба, приглашал пожаловать для беседы.

Первым хитроумные крючкотворы пустили на Шуйского самого распоследнего писаришку с его глупым, а ныне весьма опасным делом.

Сын этого писаря, силач и богатырь, на Крещенье ходил глядеть на медвежью потеху. На льду Москвы-реки в праздники ставили клетки, и в тех клетках знаменитые бойцы дрались с медведями, имея рогатину да большой нож.

Царевич Федор Иванович был великий охотник до медвежьей потехи и до кулачных боев. В тот раз медвежатник Захар запорол черно-бурого огромного зверя уж так быстро, что зрители поужасаться не успели.

Царевич приказал кликнуть охочих людей с медведями сходиться. Писарева сына за рост его, за могутность царские слуги подвели к Федору Ивановичу, и тот сказал:

— Каков молодец!

Не успел парень рта раскрыть, как очутился в клетке.

— Он муху лишний раз от себя, бывало, не отгонит, — говорил Шуйскому писаришка, — а на него медмедя пустили. И ведь здоровенного. Люди сказывали, Агап не хотел зверя трогать, да куда денешься.

— Сын погиб? — спросил Шуйский.

— Слава Богу, жив! Агап медведя одолел, а медведь Агапу спину сломал, теперь лежмя лежит ног не чует.

— С кем же ты судиться хочешь?

— С Федором Ивановичем, больше не с кем. Федор Иванович на сына моего указал.

— Будет случай, скажу государю о твоем Агапе, — пообещал князь. — Вот тебе от меня рубль, ступай, трудись честно.

Сие решение судьи приказа озадачило подьячих. Князь терпелив, жалобщика выслушает до конца. С таким начальником нужно быть весьма осторожным.

Высиживать часы, зевая от скуки, при Василии Ивановиче стало невозможным. Приказал поднять дела тюремных сидельцев, всем старым судам ревизия.

Тюрьмы, впрочем, не опустели. Места отпущенных на свободу занимали их гонители, а скоро князю Шуйскому стало не до бумаг, не до судов.

У себя во дворе Василий Иванович услышал испугавшую его новость: изменники чуть было не отравили царевича-младенца. Слух принес князю Федор-Агий, слышал от нищих, в избе возле каретного сарая.

Годунов, выслушав басню, сказал:

— Будь свидетелем, князь Василий, — не я начал строить ковы — Бельский. Говоришь, нищие у тебя живут? Вот как примутся твои нищие рассказывать о неком злодее, умышляющем погубить молодого царя, красавицу царицу, родовитых бояр… Иным ведь не терпится возродить из пепелища опричный двор на Арбате!

— Уж скорее бы собрался Земский собор! — посочувствовал Шуйский себе и Борису.

— Собор назначен на четвертое мая. Раньше не съедутся. Зимняя дорога кончилась.

С тем и расстались. Василий Иванович знал, что ему делать. Пожалел — мала избушка для нищей братии. Надобно снова поставить во дворе длинный стол.

Сороковины царя Ивана Васильевича Грозного пришлись на день Стефана просветителя Перми, на 26 апреля.

После обедни и молебна, раздачи денег нищим царь Федор Иванович провожал брата Дмитрия в удел его, в Углич. Царица Мария сама поднесла сына государю. Дмитрию было полтора года. Царь взял брата на руки и, залившись слезами, поцеловал.

Дмитрию стало щекотно от бороды, засмеялся, да так счастливо, так громко, что смех его взлетел голубем под самый купол Успенского собора. Царевича приняли у государя, понесли из храма, все пошли следом, смотрели, как садятся в кареты царица с царевичем, мамки, кормилицы…

Простолюдье шепталось, указывая друг другу на Федора Федоровича, царицыного батюшку, царицыных дядьев, братьев Афанасия Федоровича, Андрея, Семена, Григория, Михаила. В провожатых у царевича были бояре, стольники, стряпчие, две сотни жильцов, четыре приказа стрелецких, приказ Московский, конный приказ, два приказа наемной пешей пехоты. Почет великий, да дорога дальняя.

Вся Москва, вздыхая и крестясь, провожала царевича-младенца. Углич пожалован Дмитрию государем Иваном Васильевичем, но выпроваживали царицу и Нагих из стольного города не по доброй их воле.

— Слава Богу, что уехали, — говорили друг другу умные. — В Москве младенца околдовали бы, питьем нашептанным извели, а в Угличе его, света, Царица Небесная побережет.

Ни среди отъезжающих, ни между провожающими не было пестуна царевича — Богдана Бельского.

Дома сидел, ногти грыз: полцарства из-под ног ушло. Но силенки еще были. Вся кремлевская охрана, помня щедрость Ивана Васильевича, служила не столько царю, сколько оружейничему.

Бельский послал своих людей в стрелецкие полки, к детям боярским, к жильцам, обещая воскресить опричнину, дать каждому верному заветам царя Ивана Васильевича поместья, крестьянские души, власть. Устрашал: грядет боярская междоусобица, дележ Русской земли на уделы. Грядет истребление самого Московского царства!

Поманили и Федора-Агия прежние его товарищи — скакать, как встарь, имея у седла башку собаки да метлу.

Князь Шуйский выслушал своего дворянина и, бледнея, — ведь приходилось говорить прямо — распорядился:

— Федор! Нельзя нам опоздать! Рассылай дворню по всем московским папертям. Пусть нищие придут на мой двор ради братской трапезы, ради молитвы по царю Ивану Васильевичу. Всем, кто явится, сказывать: Бельский замыслил отравить государя Федора Ивановича, всех его родовитых бояр. Первым будет умерщвлен Никита Романович, дядя великого государя, родной брат царицы-ангела Анастасии Романовны. — Вдруг обнял Агия. — Сделается по-нашему — награжу тебя поместьями.

Федор Старой поклонился князю, призадумался:

— Не прибавить ли к сказанному тобой: Бельский-де царя Ивана Васильевича в могилу отравой свел, а на престол царский возвести задумал друга своего — Бориса Годунова?

Шуйский внутри похолодел: он думал об этом. Сказал беззаботно:

— Что ж, пусть и так говорят.

Федор-Агий усмехнулся: насквозь видел князя-умника, — предложил:

— Слухи слухами, но делу заводчики нужны. Есть у меня на примете крикливые рукастые ребята.

— Кто?

— Дворяне-голодранцы, братья Ляпуновы.

— Чьи они?

— Ивану Васильевичу хорошо служили. Не здешние, рязанцы.

— Оно и к лучшему, что не здешние. Денег ты им дашь, но обо мне пусть лучше не знают.

Умышлять не страшно, страшно видеть содеянное твоим умыслом.

Пожар гнева охватил Москву так яростно, так нежданно быстро, — князь Василий Иванович даже занемог. Приснилось: пришел к его постели Грозный, чернее черного, раздвинул когтями ребра на груди, стал головой втискиваться вовнутрь.

Спасибо, Василиса в ту ночь спала в княжеской постели. Разбудила, не позволила совершиться черному делу.

Во сне не свершилось, а наяву вышло хуже некуда. Молва о злодействе Богдана Бельского была разнесена нищими по городу за день. Бельский испугался, приказал закрыть кремлевские ворота, и тогда показали себя братья Ляпуновы.

Спасая царя Федора Ивановича, честных его бояр, увлекли за собою тысячные толпы, подступили к Спасским воротам. Смельчаки принесли бревно, принялись ворота ломать. С кремлевской стены дали залп из ружей, из затинных пищалей, побили людей, поранили.