— А что о младенце говорят, о Дмитрии?

— Дмитрия в счет не берут. От седьмой жены.

— От седьмой? — Грозный засмеялся. — Дума заседает нынче?

— Заседает, государь. Шлют твою грамоту в Сибирь князю Семену Волховскому.

— Зови слуг! Одеваться, быстро! Пусть отнесут меня в Думу.

Печальное то было пришествие великого государя к своим боярам. У князя Василия Шуйского дух перехватило, когда слуги чуть ли не свалили царя на другой стул, называемый троном. Царь не захотел переменить неловкой позы, отмахнулся от помощников.

— Недосуг! — Виски у него были белые как снег, и губы белые. — Я знаю, вы почитаете сына моего Федора за дурака. Он — не дурак. Он — ангел, а потому земная жизнь ему тягостна. Он не сможет управлять государством. За него будут править… Я грешен перед Богом и перед вами. От моей руки пал во цвете лет наследник царства.

Грозный замолчал, облизал языком сухие губы, смотрел на руку свою, убийцу.

— Государь, мы любим доброго царевича Федора! — поднялся с лавки, поклонился Никита Романович Юрьев.

— Его нельзя не любить, — согласился Грозный. — А токмо не царь он! Господи, не царь! Я знаю, младшего моего сына младенца Дмитрия вы наследником не признаете. Седьмой брак, беззаконное венчание. Остается одно: найдите себе царя среди вас. Я же удаляюсь в монастырь. Мне есть что замаливать.

Бояре, как один, повалились с лавок на пол, кланялись и кланялись, крича:

— Смилуйся, не покидай нас — пропадем. Царство пропадет!

— Никого, государь, не желаем, кроме тебя и сына твоего Федора! — подполз к трону боярин Никита Романович, и все за ним приползли.

— О Господи! — воскликнул Грозный. — Ты видишь Сам, не я желаю, но меня, грешного, желают, сына моего, скорбного умом.

Воротился Иван Васильевич из Думы успокоенный, ободрившийся. Позвал Федора.

Федор пришел, поддерживаемый под руку Борисом Годуновым.

У постели царя собрались самые ближние люди: Богдан Бельский, кравчий Дмитрий Шуйский, доктор Иван Эйлоф, Родион Биркин, дьяк Андрей Щелканов, Афанасий Нагой…

— Сядь на постель, — сказал царь, улыбаясь Федору, — Ты здоров?

— Здоров, батюшка! О твоем же здравии денно и нощно молюсь.

— Я знаю: ты меня жалеешь.

— Жалею, батюшка, великий государь.

Грозный взял сына за руку, приложил руку к голове своей.

— Хорошая у тебя рука. Мне вот полегчало.

— Ах, батюшка! Иисуса бы Христа к тебе. У Христа рука исцеляющая.

— Господь ко мне, грешнику, не пошел бы.

— Пошел бы, батюшка! Пошел бы! — У Федора лицо осветилось верой и любовью.

— Я позвал тебя ради напутствия, — сказал царь. — Ты послушай меня со вниманием.

Федор склонил голову набок, нахохлился воробушком. Годунов чуть приметно тронул царевича, и тот согласно закивал Борису, выпрямил спину, голову поставил прямо.

— Я прошу тебя, Федор Иоаннович, когда станешь государем, будь милосердным ко всем, ибо все грешны. Всех люби! Без царской любви люди сироты. И упаси тебя Боже — воевать с христианскими государями. То — великий грех.

Федор тревожно повернулся к Годунову.

— Ты запоминай, потом мне скажешь.

— Да ты сам все запомнил! — сказал Иван Васильевич с ласковой настойчивостью.

Федор наклонил голову, сдвинул брови и улыбнулся.

— Запомнил! Всех любить! Не воевать с царями, кто крест носит.

— Моя наука, сын, не трудная, — обрадовался царь. — Еще прошу тебя помнить о простых людях. Я все воевал, воевал и довел мужика до сумы. Освободи народ от налогов. Во всякой избе тогда о тебе молиться будут. Как я помру, всех пленных отпусти, все двери тюремные открой.

— Батюшка! — догадался Федор. — Да ты сам всех отпусти.

Иван Васильевич вздохнул.

— Мне отпустить нельзя: я — Иван Грозный. Если я их отпущу — они мне в сердцах проклятие пошлют, а если отпустишь ты — они о тебе помолятся и меня, тебя ради, помянут. Я ведь хитрый.

— Я знаю, батюшка!

Все заулыбались, царь умиротворенно откинулся на подушки.

— Посплю.

Царевич поцеловал батюшке руку, на цыпочках пошел из спальни, и все на цыпочках же поспешили за ним, а с царем остались Бельский да Эйлоф.

Грозный открыл глаза, сел.

— Что сказать хочешь, Богдан?

— Ты сам все видел.

— Что я видел?

— Федор Иванович глядит на Бориса, как зверь ученый.

— Дурак он, твой Годунов! Почитает себя за умного, но дурак! — притянул Бельского к себе. — Желаю, Богдан, чтобы царевич Дмитрий, жизнь которого вручаю тебе, любил тебя не меньше, чем Федор любит Бориса. А теперь позови Щелканова, завещание перепишу. Не быть Годунову среди ближних людей Федора.

Явилась звезда, посланная Господом, стала над Москвой. Вид пришлой звезды — сияющий крест. Ивану Васильевичу сказали о чуде. Царю было лучше, приказал одеваться, вышел на крыльцо без помощи слуг.

На дворе стоял март, небо сияло, как драгоценный кристалл. Посреди небесного купола, между церквами Ивана Святого и Благовещенья, блистала крест-звезда.

Царь долго смотрел на пришелицу, сказал:

— Вот знамение моей смерти.

Воротившись к себе, упал, не раздеваясь, в постель, хотел позвать митрополита — не позвал, приказал отнести себя в сокровищницу — забыл о приказании, наконец поманил Бельского и шепнул ему:

— Мчись, как ветер, к лапландцам, хочу знать день и час моей смерти.

Утром, проснувшись, Иван Васильевич вспомнил о сокровищнице и приказал отнести себя к целительным каменьям.

В сокровищнице хранилось все самое драгоценное из наследства, купленное за долгие годы царствования, взятое как военная добыча, присланное в подарок от королей и падишахов, отнятое у изменников, награбленное в неистовых походах на свои же города, похищенное у своих же подданных.

Иван Васильевич прикладывал к телу магнит, осыпал себя кораллами, держал во рту по очереди алмаз, рубин, изумруд. Приказал налить в чашу из оникса воды, пил маленькими глотками, умылся.

— Мне лучше! — обрадовался государь, но, вернувшись из сокровищницы, позвал дьяка Щелканова и велел остановить королевского посла Сапегу в Можайске. — Поправлюсь, тогда пусть едет. Так и отпиши ему: остановись ради недуга государева.

Наконец Иван Васильевич решился позвать Бельского. Медленно, молча поднял на него глаза.

— Государь! Они сказали, что ответ будет готов нынче, а может, и не ранее, как взойдет звезда-комета.

Царь потихоньку перевел дух.

— Поезжай! Что ты здесь толчешься? Поезжай!

Шестьдесят могучих волхвов и волхвовиц из самоедов, лапландцев, из северных русских людей жили за Москвой-рекой в царевом саду.

Волхвы обещали дать ответ не ранее восхода звезды, и Богдан Яковлевич, убивая время, поехал к Василию Ивановичу Шуйскому.

Князь Василий к этому приезду готовился заранее, поднес Бельскому персидский нежно-розовый халат, шитый золотом, усыпанный розовыми драгоценными каменьями, а по вороту розовым жемчугом.

Этот очень дорогой халат был не только отдарком за валашского коня, но соглашением на союз и дружбу.

— Я тебя обещал с Нагими поближе свести, — сказал Бельский. — Что откладывать, поехали теперь к Афанасию. Он — добрый слуга государю.

— Афанасий Федорович у крымского хана в заточении сиживал?

— Сиживал?! Семь лет цепь таскал на ноге. Справлял посольство, да не угодил хану.

Рождение царевича Дмитрия спутало карты играющим на власть. Мария Федоровна Нагая, хоть и была седьмой, а может, и восьмой женой Грозного, но ведь венчанная! Дмитрий — кровь Ивана Васильевича, кровь князя Рюрика, а стало быть, и Прусса, о котором любил помянуть великий государь. Сей былинный Прусс, брат цезаря Августа, соединял родством русских царей с римскими императорами.

Во дворе Афанасия Нагого Бельский и Шуйский застали множество вооруженных людей. Гостям об этом войске было сказано коротко:

— Жизнь царевича Дмитрия нуждается в охране.

— Здоров ли Федор Федорович? — спросил Бельский о батюшке царицы.