На охоту Бельский и Шуйские ездили на Иону, пятого ноября.

Отправились затемно.

Снег был неглубок, но возле березовых рощ наметало с полей, и косачи пырхали из снега навстречу заре шумно и беспечно.

Нагляделись на белую красоту молодой зимы, настреляли три дюжины птиц. Воротились радостные. Лучших тетеревов поднесли царю и царевичам.

Обедали у Бельского, тот на тетеревятнику позвал Бориса Федоровича и доктора Эйлофа.

Попировали, разошлись по домам, поспать после обеда. И поспали, не ведая, какое будет им пробуждение.

— Василий! Василий! — тряс брата за плечо царский кравчий.

Василий Иванович вскочил.

— Горим?!

Дмитрий смотрел ему в глаза, приложив палец к губам. Прошептал:

— Царь невестку прибил.

— Ирину?

— Елену.

— Она же на сносях.

— Выкинула.

Василия Ивановича замутило. Сел.

— Эйлоф отхаживать побежал… Делать-то чего? — Дмитрия колотил озноб. — Делать-то чего?

Василий Иванович прикрыл брата одеялом, оделся.

— Сидеть и не показываться… Ничего не знаем, не ведаем.

— Он ее клюкой своей. — Зубы у Дмитрия стучали.

— Ну чего ты? Не тебя же прибили!

— Он в живот ей клюкой тыркал… «Сраму, — кричал, — не ведают!» У царя натоплено — не продохнешь, она, бедная, вышла продышаться в сени в одной рубахе, на лавку прилегла, а он и увидел…

Василий Иванович натянул один сапожок, а про другой забыл.

Так и встало перед глазами: Грозный водит пальцем по книге Иоанна Златоуста: «Почему я жалок, как иудей…»

— Ведь он внука своего убил — вырвалось у Василия Ивановича.

— Делать-то чего?

— Пошли помолимся.

— За… кого же? — Дмитрий побледнел.

— За Иоанна, за Елену, за Василия, за Андрея, за Дмитрия, за Александра и за Ваню нашего, за меньшого.

Дмитрий цепко ухватился за плечо брата.

Они пошли из спальни, к образам.

Перед иконами Дмитрия опять затрясло.

— Боюсь! Молиться боюсь! — и вперился глазами брату в ноги.

— Хочешь, я воды тебе принесу?

— Василий, на тебе сапожок-то… один.

И смотрели оба на босую ногу и никак не могли сообразить, что же сделать-то надо.

Шестого ноября приехал, гонец от Антона Посевина: польский король хоть и не оставил мысли взять Псков зимой, но даже неистовый канцлер Замойский в большом смущении, ибо вызвал ненависть войска строгостью и крутостью мер против всякого, кто не желает более пытать счастья. Самое время присылать государевых послов говорить о вечном мире.

Иван Васильевич обрадовался, и тотчас в Москву поехали самые скорые гонцы — звать бояр и дьяков.

Восьмого ноября Дума на заседании в Александровской слободе единодушно согласилась: мир зело надобен, ибо всюду разорение и худоба. Приговорили в обмен на ливонские города требовать от Батория, чтоб вернул царю Великие Луки, Заволочье, Себеж, Невель, Холм, Печоры, псковские пригороды. Иван Васильевич, однако, крепко стоял на том, что всей Ливонии уступить королю невозможно.

— Желаю сохранить для себя и для моих преемников титул государя Ливонского, а по сему хоть самое малое количество городов — пусть хоть с полдюжины — останется под нашею рукою.

Царевич Иван не пришел в Думу — вечером он бесстрашно и жестоко надерзил отцу.

— Ты — волк! — кричал он, не помня себя. — Отнял у меня двух жен и на третью покусился! Умертвил в утробе бедной моего ребенка, свою собственную кровь. Видеть тебя не хочу!

Грозный стерпел правду, но был недоволен самовольством Ивана, не пожелавшего выказать смирения отцу перед лицом Думы.

Как на грех, 9 ноября в слободу прискакал, загнав насмерть не одну лошадь, гонец от воеводы Ивана Петровича Шуйского.

Царь с боярами готовили наказ посольству, и гонца слушали царевич Иван, братья Шуйские да Бельский. Гонец рассказал о последнем жестоком приступе короля Стефана.

— На Параскеву Пятницу, двадцать восьмого октября, перешла венгерская да польская пехота реку Великую по крепкому льду и, закрывшись фурами, принялась подкапывать стену, чтобы рухнула и чтоб стал город Псков как младенец без свивальника. Тогда воеводы Василий Федорович Скопин-Шуйский и Иван Петрович Шуйский, — сказывал гонец, — велели сверлить в земляной стене оконца и бить гайдуков из ручниц, колоть копьями, а под стены велено было кидать зажженное тряпье, чтоб выкуривать гайдуков зловонным дымом, и опускали шесты, имея на них веревки с крюками, и теми крюками гайдуков из-под стен вытаскивали. Гайдуки не стерпели, отступили, и Обатур пять дней и ночей бил из-за реки по стене и по городу из пушек, а на Акиндина и Пигасия, второго ноября, пошел великим приступом, да только людей своих положил. Весь лед трупами, как мостом, накрыло. Тут милостью Божьей, повелением царя Ивана Васильевича прошел сквозь литовское войско невредим большой обоз стрелецкого головы Федора Мясоедова, а с ним три сотни стрельцов. На радостях воевода князь Иван Петрович ходил на вылазку, многих немцев побил, многих взял в плен. И не стало у короля терпенья, в ночь на преподобного Варлама Хутынского все литовские гайдуки и ротмистры из окопов вышли и орудия от всех тур отволокли. Мы думали, король прочь уйдет, но языки говорят: Обатур решил измором сломить город Псков.

Выслушав столь радостное сообщение, царевич Иван Иванович сам отвел гонца в Думу. Бояре известию обрадовались, воздали хвалу славным воеводам псковским, но никаких перемен в наказе послам не сделали. С тем царь и отпустил бояр и думных людей.

А вечером по слободе прошел слух: Иван Иванович занемог. Наутро уже другое сказывали: царь крепко поучил старшего сына. Наследник требовал ко Пскову спешить. Иван Васильевич за ту дерзость угостил его клюкой, а клюка у Ивана Васильевича с копьем на конце.

Приметили — Годунов исчез. Молва объяснила: ему тоже досталось царское угощение. Еще и смеялись:

— Все-то ему хочется быть ближе ближнего. Вот и попал Ивану Васильевичу под горячую руку, изведал, как жжется.

Царь ходил в церковь, слухи о побитом Иване Ивановиче стали увядать, но доктор Иван Эйлоф, встретив князя Василия Ивановича, шепнул:

— Привезите для Годунова доктора, Борис Федорович ранен, а мне от царевича не велено отходить…

Легко сказать: привезите доктора Годунову — уж такую беду на себя накликаешь, но и не привезти нельзя. Князь напился жостеру, чтоб несло, и послал за доктором.

Но Грозный его опередил.

Удивленный отсутствием Бориса Федоровича, царь спросил придворных:

— Куда подевался Годунов?!

Кто знал — молчали, кто не знал — перепугались: не ответишь государю как следует — в немилость попадешь.

Но тут Федор Нагой, отец царицы Марии, смекнул: вот она, долгожданная минута.

— Борис Федорович, государь, брезгует службой у тебя!

— Брезгует?! — Иван Васильевич сломал бровь, и кончик ее трепетал, как трепещет хвост придавленной камнем змеи. — Брезгует… А ну-ка пошли к нему.

Толпа придворных рысцой повалила за государем, он был стремителен, когда кровь ударяла ему в голову.

Годунов лежал в постели. При виде царя поднялся в великом смущении:

— Помилуй, Иван Васильевич! В исподнем перед тобой!

— Почему ко мне не ходишь? Брезгуешь?

— Болею, государь.

— Покажи мне твою болезнь.

Годунов спустил рубаху с плеча — повязка, поднял полу — другая.

Царь вдруг наклонился, рванул — а на боку рана, гноище. Лоб у Бориса Федоровича бисером покрыло.

— Ложись, — сказал Иван Васильевич, — я к тебе Эйлофа пришлю.

Пошел было, но с порога вернулся, поднял рубаху на Борисе, смотрел на раны.

— Три на груди, на боку сколько?

— Тоже три…

— На плече, на руке… — вдруг грозно окликнул: — Нагой! Тестюшка! Поди ко мне.

Федор Федорович подошел.

— Вот почему Борис на службу не ходит.

— Прости, государь.

— Прощу, но прежде тебя отметят теми же заволоками, что у Бориса Федоровича, чтоб одна к одной.

Обнял пострадавшего от царской руки, поцеловал: