Повел глазами по заречью, по голубым дальним холмам — тихо. Тихую службу посылает Господь, а вот Ивану Петровичу всю жизнь достается.

Встали перед глазами псковские башни и башни игрушечной крепости в уютной московской горнице.

«Господи!» — помолился об Иване Петровиче и каждою кровинкою своею ощутил, как же он не хочет, чтоб явился сюда хоть один татарин…

Торопясь в Серпухов, к первому в жизни полку, Василий Иванович сгоряча желал себе прихода хоть какого-нибудь мурзы, бея, бека, но в Серпухове эта глупая блажь быстро сошла с него.

Сторожить покой показалось куда как дорого, нежели — пусть со славою — кого-то побивать, гнать, в плен ловить.

Сначала Василий Иванович испугался: неужто он трус? Рисовал себе страшные картины многолюдного свирепого нашествия, сражения в кольце врагов — нет, не чувствовал смертной тоски! И много так себя испытывал, много спрашивал опытных бойцов и согласился наконец признать: благодарность Господу за дарованную тишину и за покой — есть признак возмужания.

— Князь! Князь!

Василий Иванович вздрогнул. Через Оку переправлялись трое всадников. Разведчики.

— За сто верст ездили, о татарах ни слуху ни духу. Донских казаков встречали, говорят, на сакмах пусто. Лето было жаркое, трава выгорела. По такой степи в поход идти — коней потеряешь.

К Василию Ивановичу подъехал второй воевода князь Иван Шестунов, сказал с горечью:

— Чего мы тут стоим? С таким полком ко Пскову надо поспешать, Обатуру бок продырявить.

— Заслонять Москву — дело не последнее, — возразил Василий Иванович.

— Да кабы было от кого!

— Потому и никого, что мы тут есть.

— Не помогли в позапрошлом году Полоцку, не помогли Лукам Великим, а ныне Пскову ниоткуда нет помощи! — в сердцах сказал Шестунов и поглядел на умного Шуйского, словно это он ставил полки в Серпухове, на Волоке Ламском, большую силу держал в Новгороде, в украинных городах, в Ливонии…

— Не горячись! На царя нашего недруга его со всех сторон ныне ополчились. Не слышал ты, что ли, генерал Делагарди Нарву взял. То великий убыток государю. Еще неизвестно, где наш полк будет государю Ивану Васильевичу надобен.

Разговорился и был недоволен собой: молчание — золото. О молчании пространного доноса не составишь.

Горячность князя Шестунова была искренней, стремление идти ко Пскову стало уже общим стремлением русских воевод. Царь знал о нем не от одних шпионов, но прежде всего от сына, от царевича Ивана Ивановича.

Жизнь в Александровской слободе после возвращения государя из Старицы была такая размеренная, молитвенная, обыденная, словно войны в царстве не случалось уж сто лет.

Царевич Иван воспламенялся гневом, приходил к отцу, на коленях просил дать полк, чтоб идти на короля, пока Псков жив.

— Хочешь славой со мной сравняться? — мрачно отшучивался Грозный. — Опоздал. Я Казанское царство покорил двадцати трех лет от роду.

— Государь-батюшка, отец мой милый! Не о славе думаю, о спасении Пскова, о спасении твоего царства! — в отчаянье бился головой об пол Иван Иванович.

— Мое царство Бог спасет.

И однажды царевич не сдержался.

— Трус! — кричал отцу в глаза. — Ты и в Казани был трус, воеводы просили, чтоб ты шел с полком на приступ, а ты Богу молился.

— А я Богу молился, — сказал Грозный, глядя, как яростен его сын и как беспомощен. — Я и теперь помолюсь.

— Но Обатура можно разбить наголову.

— А если он тебя разобьет?

— Отец, польское войско измучено осадой, оно потеряло лучших бойцов. Ведь и нужно-то — показаться. Неужели ты боишься, что слава сыну твоему достанется! Да я всю эту славу положу до единого гроша к подножию трона твоего.

— Пошел вон! — заорал на Ивана-меньшого Иван-большой.

Царевич понял: отец скорее убьет его, чем отпустит на войну с королем. Победа, добытая сыном, государю всея Русии была страшнее падения Пскова. Иван чувствовал: отцова неприязнь обрушилась на головку ласковой, беременной Елены. Так ждал внуков, а теперь на живот невестки смотрит брезгливо, подурневшее лицо юной женщины ему отвратительно. При виде Елены сопит, фыркает, отворачивается…

Уехать бы — не пускает.

В конце октября князья Шуйские Василий Иванович да Андрей Иванович воротились с полками в Москву. Государь позвал их в слободу.

Брат Дмитрий встретил царевых воевод радостно, но не мог удержаться от похвальбы. Он и с Богданом Яковлевичем Бельским дружен, а у государя ныне нет человека ближе. И Борис Федорович Годунов его в гости любит звать. Рассказал о своих подвигах в Старице.

— Великий государь поглядел на меня, как волхв, пронзил огненным взором и молвил: быть тебе великим воеводой.

— Вот и будь, — согласился Андрей.

Василий хмурился: пуще огня страшна дружба с любимцами Грозного, но Дмитрий далеко не заглядывал, предлагал старшему брату содействие.

— Тебе скоро тридцать лет стукнет! Приласкай Богдана Яковлевича, приласкай! Он тебе быстро боярский чин добудет! — и добавил простодушно: — Будешь ты боярином, тогда и нас с Андреем пожалуют. Подари Богдану Яковлевичу ружье какое-нибудь немецкое, причудливое. Он — охотник.

— Я ему на охоте дорогу перешел, — сказал Василий, мрачнея.

— Умные люди — незлопамятны, а Бельский Годунова умней и верней. Государь его поставил Аптекарским приказом заведовать.

Главный аптекарь Грозного, оружейничий и советник, на помин оказался необычайно легким. Пришел в гости к Дмитрию вместе с царским доктором Иоганном Эйлофом.

Говорили о ранних холодах, а Богдан Яковлевич рассказал о множестве зайцев, застигнутых нежданной зимой — не успели переменить серый цвет на белый. Об охоте на тетеревов.

Тут князь Дмитрий принес ружье. По ложу узоры из моржовых бивней, по стволу чернь.

— Прими, Богдан Яковлевич! Но первый тетерев из него — мой.

Василий и Андрей переглянулись: ружье-то, оказывается, было приготовлено. Бельскому подарок понравился. Княгиня Екатерина Григорьевна, выходя к гостям потчевать чашею, поднесла доктору кружевное покрывало. И тоже угодила.

— Здесь работы — на год! — изумлялся Эйлоф. — А сколько благородства в этих таинственных и прекрасных узорах! Ваша страна меня постоянно удивляет. Если бы не война, столь тягостная для любого народа…

И доктор принялся тузить словами ненавистного ему иезуита Антонио Поссевино.

— Мне говорили голландские купцы, что, будучи у короля Стефана, эта змея обещала королю именем папы лавры Карла Великого, лишь бы победил московского царя, лишь бы расширил пределы католической веры. А его величеству Иоанну Васильевичу сей Янус обещал славу Александра Македонского, первенство среди всех христианских кесарей, правда, в обмен на принятие русским народом католицизма.

— Государь ухищрениям Антона Посевина не поддался, — возразил Бельский, — принимал милостиво, потому что Антон обещал уговорить короля Стефана на замирение.

— Я думаю, посол папы, пребывая в стане Батория, не о мире хлопочет, а о продолжении войны.

— Ты больно сердит, Иван! — сказал Бельский царскому доктору. — Но я тебя люблю, потому что тебя государь любит. Выпьем же братскую чашу за здравие хранителя драгоценной жизни великого нашего царя!

Пили из братины по очереди, и доктор Эйлоф был доволен близким знакомством с Шуйскими, братья славились родовитостью, а их родственники воеводы Шуйские спасали царя и отечество, обороняя Псков.

На другой день к Василию Ивановичу подошел Борис Годунов.

— С Бельским вчера пировали?

— Борис Яковлевич приходил поздороваться со мной да с Андреем.

— А какие песни пел?

— Не было песен, Борис Федорович, — улыбнулся князь. — На охоту звал, тетеревов гонять.

— Я думал, Богдан одним лосям рога сшибает, а он, оказывается, и до птицы горазд, — взял Шуйского за правую руку, приложил к своей груди. — Мы с тобой молчаливые, но старые друзья. Много страстей пережили, и впереди у нас — много.

После таких разговоров Василий Иванович надолго терял покой.